какой целью, как вы думаете? Он сделал паузу, налил мне и себе чаю и сказал: я раскрыл его, позже я обнаружил, что это была страница двести три, закрыл глаза и прижал указательный палец правой руки к странице на случайном месте. Когда я открыл глаза и пригляделся, то увидел, что кончик моего пальца прижат к имени Сара Слотер. Мне безразлично, сказал он, кто такая эта Сара Слотер, чей адрес – Найтсбридж, сто двадцать восемь. Я завещаю этому адресу всё, что у меня есть, независимо от того, кто или что стоит за этим адресом. Мой дорогой сосед, это доставит мне величайшее удовлетворение. Кстати, я уже уладил юридическую сторону этого курьезного дела. Если подумать, сказал он, мы не можем ничего завещать ни одному знакомому, сказал он. Во всяком случае, я не могу. Я был совершенно очарован стариком, не ожидал от него ничего подобного. Но он говорил правду. Всё остальное тем вечером, затянувшимся до ночи на фоне обыкновенной старческой болтовни, было ничто по сравнению с этим признанием. Но помалкивайте об этом, сказал он мне, я никому об этом не говорил. Он не шутил. Вы – единственный из моих знакомых, кто, знаю, сохранит сказанное в тайне. Вот я и облегчил душу. В конце концов, сказал он, вы знаете, что перейдет в наследство этой Слотер. Бог мой, добавил он, как же я коварен, и старику явно доставляло удовольствие его коварство. Когда я вернулся домой, я не только не отвлекся от намерения отправиться в путешествие, теперь оно не казалось мне абсурдным, напротив, я внезапно почувствовал, что не окажу себе лучшей услуги, чем как можно скорее уеду, и, конечно же, в Пальма-де-Майорку. Внезапно мне пришла в голову свежая идея катапультироваться из своего склепа прямо сейчас, да, прямо сейчас, и я подумал, что, как бы я ни проклинал сестру, ее мысль снова оказалась верной. Внезапно я стал просто одержимым этой идеей путешествия. Старик из Нидеркройта вдруг открыл мне глаза. Я навестил его, чтобы отвлечься от абсурдного намерения, но из-за него, наоборот, чуть не помешался на идее путешествия. Ты должен убраться из этого края, а не размышлять без конца о том, как бы отвлечься с помощью возможных и невозможных соседей и так далее, уехать, исчезнуть, и как можно скорее. Сестра, моя проклятая сестра, вновь проявила чутье. Но, по крайней мере, есть вариант ненадолго остановиться в Вене, необязательно у сестры, сказал я себе, я могу выбрать отель Елизавета или Король Венгрии, но, сколько бы я ни думал о Вене, идея о Пальма-де-Майорке совершенно овладела мной. Что у меня осталось в Вене, спросил я себя и пришел в ужас, только перебрав в уме имена венских знакомых, исключений было немного, и об этих исключениях речь уже не идет либо из-за болезни, либо из-за смерти. В течение многих лет я общался с Паулем Витгенштейном, племянником философа, но, должен сказать, его долгая мучительная болезнь закончилась смертью, к тому моменту Вена, собственно, уже перестала для него что-либо значить. Он десятилетиями гулял по Вене, но больше не имел с ней ничего общего. Никто не был таким проницательным, как он, таким поэтичным, таким неподкупным. Теперь, когда я потерял его, мне больше нечего терять в Вене. Я прожил в Вене двадцать лет, вероятно, это были мои лучшие годы, но это время не повторить, всё нынешнее по сравнению с тем временем – жалкое подобие, причастности к нему я стыжусь. Сейчас Вена – окончательно опролетарившийся город, способный вызвать у порядочного человека лишь насмешку, издевку, глубочайшее презрение. Всё великое или же просто достойное внимания в сравнении с остальным миром давно в ней умерло, сейчас правят бал низость и глупость в компании с шарлатанством. Моя Вена была уничтожена под корень пошлыми и алчными политиками, ее уже не узнать. В иные дни еще подует прежний ветер, но ненадолго, потом всё снова покрывается накипью, расползшейся по городу в последние годы. Искусство в этом городе – просто тошнотворный фарс, музыка – заезженная шарманка, литература – кошмар, а о философии не хочу и говорить, даже я, вроде бы не лишенный фантазии человек, не могу подобрать для этого слова. Долгое время я считал Вену своим городом, даже своим домом, но теперь, приходится признать, я не чувствую себя как дома в клоаке, которую псевдосоциалисты заполнили до краев своими отбросами. К тому же мой интерес к живой музыке уже не тот, что раньше, я предпочитаю читать партитуры с листа, да и живое удовольствие гораздо дороже. Но что сейчас предлагают эти концерты в Музикферайне и Концертхаусе? Великие дирижеры прошлого сменились неуклюжими, гонящимися за сенсацией укротителями зверей, а оркестры с такими укротителями впали в слабоумие. Я посетил все музеи, но венский театр – самый пыльный во всей Европе. Сейчас Бургтеатр – не что иное, как безвкусная, пусть и невольная, пародия на театр вообще, жизнь духа в нем иссякла; сплошь провинциализм, фарс. Не говоря уже о других театрах, чье беспросветное дилетантство как раз впору новому обществу, погрязшему в пошлости. И конечно, мне было бы невыносимо жить под одной крышей с сестрой, что стало очевидно в этот ее приезд в Пайскам. Она превратила бы мою жизнь в ад, я превратил бы ее жизнь в ад, очень скоро мы бы поубивали друг друга. Мы никогда не уживались под одной крышей. Но, вполне возможно, сестра думала в первую очередь обо мне и моем будущем, приглашая к себе в венскую квартиру‚ хотя вообще-то я слабо в это верю, я ведь ее знаю. С другой стороны, сказал я себе, я не настолько любопытен, чтобы отправиться в Вену только ради осмотра ее новой квартиры, которая, вероятно, ломится от предметов роскоши, и расставлены они не так уж безвкусно, совсем наоборот, но как раз это и довело бы меня до белого каления. Посмотри, мой младший братик, эта ваза из Верхнего Египта, я будто слышу, как она это произносит и ждет, что я на это отвечу, хотя знает, что я думаю по этому поводу. Мы ведь с ней интеллектуалы, искусно развившие свой интеллект за сорок с лишним лет, каждый по-своему, каждый – в своем направлении, я – в своем, она – в своем. В Вену я обычно брал только дорожную сумку, так как работать в Вене невозможно. Во всяком случае, живя у сестры. Но ничего не выйдет, остановись я даже в отеле, ведь
