class="p1">– В самый раз. Оно обручальное.
– С камнем, по-моему бриллиант?
– Сейчас и обручальные кольца бывают с бриллиантами.
Татьяна рассматривала его с интересом. У неё никогда не было ничего подобного.
– Даже не верится, – тихо сказала она.
Дед Виталий вспомнил о своих, взятых на себя, обязательств тамады:
– Так, я не понимаю, почему нигде не налито? Мужики, разливайте!
– Тебе бы всё разливать! – подметила бабушка Нина.
– Святое дело! Глядишь, прабабкой станешь!
– От этого не станешь.
– Тебе бы всё уколоть! Вон Мари Жака не ругает.
– Может, ругает, ты-то по-французски не поймёшь.
– Как это? – и, держа перед собой рюмку, он переключился на Мари: – Ругаешь Жака, а?
– Но, но, – отвечала та, отмахиваясь и думая, что он ей предлагает водку.
– Слыхала, Нин, она говорит, что нет, я французский хорошо понимаю. У них «но» – это нет.
– Тост говори тогда, хватит народ смешить.
– Короче, за молодых! Давайте их поздравим!
– Ура!!!
Все дружно встали, поочерёдно чокались с нами и целовали Таню и меня с пожатием руки.
– Поздравляем! Счастья вам!
Не знаю, в честь какого тоста, но в телевизоре на «Голубом огоньке» тоже все чокались и поздравляли друг друга.
***
Второго января 2003 года Жилю неожиданно стало плохо. С утра он не смог встать от боли в спине. Я разложил сиденья в джипе, чтобы поместить его туда для отправки в больницу. В процедурной базы отдыха мне выдали носилки. Отец едва открывал глаза, жаловался на сильную боль, был очень бледен, не мог пошевелить ни руками, ни ногами. Спинной мозг…
С момента его приезда до сего дня папа вёл слишком активную жизнь, как бы пытаясь взять от неё все остатки.
Врач был моим хорошим знакомым. В кратчайший срок провёл максимальное обследование. Зная диагноз с наших слов, он всё перепроверил. Связывался с марсельской клиникой, запросил на эмейл копию историю болезни.
Отцу стало легче после обезболивания, но шевелиться он не мог. Мама, Мари и Жак были с ним постоянно.
– Ему нет никакого смысла ложиться на операцию, только деньги выбросите, – собрав нас, разложил все карты врач.
– Что же делать? – спросила мама.
– Обострение я сниму, двигаться он немного сможет, но ходить и сидеть ему нельзя больше. Выпишу вам лекарств, обезболивающее, будете колоть. Сумеете?
– Да, конечно, я умею.
– А капельницу?
– Могу, я работала в больнице, – ответила мама.
– Хорошо, а у нас процедурных сестёр не хватает, не хотите поработать?
– Здесь у вас? Если он тут останется.
– Я поговорю с главврачом. Возможно, встанет вопрос о переводе его в институт онкологии. Хотя тоже поздно.
– А во Франции точно не смогут помочь?
– Они мне сами сказали, что за двести тысяч евро они могут и труп прооперировать.
– Я могу приступить к работе прямо сейчас.
– Не торопитесь.
– Сколько проживёт?
– Боюсь, дату назвать не могу, может, час, а, может, месяц.
Мама вкратце перевела Мари и Жаку разговор с врачом. Те мужественно выдержали, не закатив истерику. У Мари лишь текли слёзы, она их не чувствовала, поэтому Жак вытирал их платком. Татьяна, сидя рядом со мной, тоже плакала. Мама была, как камень, держала себя в руках. Ещё с минуту посидела и пошла в палату к Жилю.
Мари и Жак ещё минут пятнадцать сидели бессловесно, потом тоже направились к сыну. Они долго разговаривали с ним. Тот еле шевелил губами. Поцеловали его и вышли.
Их с Татьяной я повёз на базу отдыха, чтобы забрать вещи. Нам надо было больше не до развлечений. Ещё первого января к вечеру уехали родители Тани, оставались, ожидая нас, только йошкар-олинцы, тоже собирающиеся домой.
По дороге с базы в Москву, дед Виталий обратился ко мне:
– Слушай, внучек, вези-ка нас на Казанский вокзал, как раз к поезду поспеваем.
– Вдруг билетов нет.
– Второго-то января!
– Ладно, дед.
Едва успели купить билет и запрыгнуть в вагон, как поезд тронулся.
В квартире, куда я привёз Мари и Жака, наступила гробовая тишина. Они не захотели даже включить телевизор.
Мы с Таней взяв необходимые вещи, поехали за продуктами для мамы и Жиля, затем в больницу.
Мама взяла продукты.
– Спасибо, сынок. Поезжайте домой, волнуюсь я за его родителей. Вдруг им помощь потребуется.
– Хорошо, ты звони в любое время, я тебе денег на телефон положил.
Мы вернулись в квартиру. Тишина. Мне было неспокойно в такой обстановке. Ни звука. Не выдержал, постучал им в дверь, чтобы предложить чаю. Молчание. Открыл дверь. Лежат в кровати, обнявшись, без дыхания. О, Господи!
Россияне мечтают увидеть Париж и умереть, а здесь увидели Москву и умерли, обнявшись в последний раз.
Скорая…Милиция…Допросы…
Врач скорой помощи прекратил милицейский беспредел:
– Своей смертью умерли они, капитан.
– Как это? Одновременно что ли?
– Любовь…
Капитан хлопнул, складывая папку, надел шапку и ушёл.
Тела увезли. Я находился в шоке. Татьяна завешивала зеркала.
Что делать? Звонить маме немыслимо. Ещё вчера счастливее её не было человека, и вдруг столько свалилось горя. Нам молодым больно, а каково будет ей.
В зале на столе под вазой засохших роз лежала записка на французском языке. Как смог я перевёл: «Сердце болит, умираю, ухожу за Мари». Значит, она умерла первой, а Жак прилёг к ней и вскоре умер. Кто-то бы сказал: красивая смерть! Мне так не кажется. Они были красивыми в последние минуты жизни.
Мы провели всю ночь в кухне. Как можно было спать! Перенести такое и спокойно уснуть невозможно. Мы сидели молча, иногда пили чай, заваренный Татьяной.
На нас, словно живой, смотрел со стола телефон. Я давно хотел его выбросить, он был старше меня, но мама не разрешала. Современные аппараты при всём их дизайне были словно неживыми, а этот обладал чем-то душевным, человеческим. Только сейчас я обратил внимание, что коричневая трубка и бежевый корпус напоминали волосы на голове, отверстия в диске, если не смотреть сразу на все, похожи на глаза. Ограничитель для пальца отдалённо смахивал на тень от носа, отверстия ниже улыбались, как человеческий рот. По-моему с моей головой что-то происходит.
Надо взять себя в руки.
Было уже утро, а мы, словно зомби, сидели и глазели на телефон. Резкий звонок заставил нас вздрогнуть. Сердце чуть не выпрыгнуло из груди, Татьяна чуть не свалилась в обмороке, подпрыгнув на табурете. Я снял трубку.
– Да.
– Он умер… – дальше был мучительный продолжительный вопль, принадлежавший маме, – заберите меня отсюда.
– Они тоже умерли, – отрешённо сказал я, надеясь, что лучше сразу всё, чем по очереди.
– Он только сказал: я ухожу к ним, – она выключила трубку.
Татьяна всё поняла, обняла меня, гладя
