ты раз и навсегда оставишь в покое и меня. Я больше не хочу тебя видеть.
— Уверен, ты и сейчас не горишь соответствующим желанием.
— Да, ты прав, не горю. Мне, в отличие от тебя, есть что терять, в то время как ты даже не думаешь о том, что всё может быть иначе. Ты мог бы хотя бы попытаться наладить и перезагрузить свою жизнь, а не браться за старое вот так сразу.
— Так тебе не всё равно?
— Поверь, мне было бы совершенно плевать, если бы это не касалось меня, но теперь на кону моя налаженная жизнь, а ты даже не представляешь, чего мне стоило начать всё сначала.
— Так сдай меня, братец. Однажды ты уже это сделал, так чего тебе стоит повторить?
Он во всём совершенно прав. Я пошёл на сделку со следствием, раскрыв его местоположение, и хотя здесь абсолютно нечем гордиться, гораздо раньше Трэвис бросил меня в самом беспомощном положении, какое только можно было представить на тот момент. В моём понимании мы стали квитами, но никак не в его, и всё-таки это ещё большой вопрос, кто из нас двоих действительно предатель. Тот, кто не способен жертвовать собой во благо других и, считая это качество чуть ли не самым ужасным недостатком, в самый решающий момент предпочёл спасти свою шкуру, трусливо сбежав? Или тот, кто был настолько этим уязвлён, что, не задумываясь, посчитал нечестным отвечать за всё в одиночку и выложил всю правду, как на духу?
— Как ты и сказал, я страдалец. Что ж, так оно, наверное, и есть. И знаешь, я лучше пострадаю ещё немного, чем позволю тебе пролить чужую кровь.
— Куда ты?
— Я ухожу. Или у тебя есть возражения?
— Нет. Но завтра в девять встречаемся здесь же. И не опаздывай. У нас много дел.
На это я ничего не отвечаю и, развернувшись, беспрепятственно покидаю квартиру. До истечения двух обозначенных часов мне никак не успеть вернуться к Кимберли, но есть ситуации, над которыми мы не властны, что заставляет нас с ними мириться и воспринимать, как данность, и это как раз одна из таких вещей. Незначительное опоздание меня нисколько не беспокоит, и, как обычно, пользуясь общественным транспортом, я трачу ещё какое-то время, чтобы дойти до нужного дома, совершенно никуда не торопясь и вообще не ощущая ни капли тревоги. В конце концов, даже если я не выразился бы так о себе, я, и правда, в некотором смысле жертва, ну а с девушкой теперь всё точно будет в порядке. Мне надо думать о себе, а не концентрироваться и дальше на уже решённых проблемах. Но все эти мысли вылетают в трубу, когда, поняв, что дверной звонок не функционирует, я снова совершаю не совсем правильный и ещё более недопустимый по сравнению с прошлым разом поступок, выливающийся в вскрытие замка и появление в гостиной. Ким резко вскакивает с места, увидев меня, но ей можно было бы этого не делать. Уже поздно, ведь мой взор успел засечь то, как Тео коснулся её руки. Да, всё было, разумеется, совершенно невинно, а он без оглядки и без памяти влюблён в девушку, которой никогда не сделает больно и с которой собирается прожить всю свою жизнь. Но по какой-то причине, прося его выйти со мной в коридор, я за себя не ручаюсь. Конечно, я не хватаю его за грудки в стиле Трэвиса. Конечно, это необоснованно в силу того, что Ким мне никто и уж точно не чья-либо собственность, и всё-таки в моём голосе есть что-то тёмное. Отвратительное и опасное, когда я поворачиваюсь к больше, чем просто другу, с наиболее интересующим меня сейчас вопросом.
— Что это было?
— Ничего такого. Ты же знаешь, я люблю Лайлу и никогда с ней так не поступлю. Что же касается Кимберли, то она просто нуждалась в поддержке, а тебе надо остыть, Джейд, — странно улыбаясь, отвечает Тео. Но у меня нет ни сил, ни желания разбираться в его эмоциях и отыскивать скрытый подтекст в прозвучавших словах. Я ещё ничего не сделал и по существу дела пока не влез в историю, счастливый исход которой далеко не гарантирован, но морально уже вымотан так, будто эта непосильная ноша легла камнем на мою душу целое столетие назад, а не сравнительно недавно. — И в дальнейшем всё ей рассказать.
— Рассказать что?
— Всё. Не только то, что ты посчитаешь нужным, отсеяв наиболее болезненные вещи и события, а вообще всё. Без утайки и ничего не упуская. Бедная девочка уверена, что подвела тебя, и…
— Что и?
— И я никогда не видел, чтобы кто-либо так отчаянно и искренне за тебя переживал. Вероятно, насколько я могу судить, она попросит тебя остаться, но в то же время очевидно, что это не продлится долго.
— Почему?
— Потому что она пыталась расспрашивать о тебе. Я, конечно, ничего ей не сказал, но она вряд ли успокоится. Не из-за своей настырности и упрямства, а исключительно из-за желания помочь.
— Тогда надо уходить.
— Мой тебе совет, не руби с плеча. Подумай дважды и всё взвесь. Я, конечно, тебя не оставлю, особенно теперь, но друзей много не бывает, а такие люди, как она, на дороге не валяются. Уйти же ты всегда успеешь. Но я всё-таки надеюсь, что ты этого не сделаешь. Это не значит, что ты уже сегодня должен ей всё выложить, но неплохо было бы дать ей что-то, кроме тех скудных крох, что у неё есть.
— Похоже, ты успел привязаться.
— Вряд ли я такой единственный.
*****
Когда я наконец возвращаюсь в квартиру, в мыслях творится сплошной кавардак и хаос, и попытка спросить, в порядке ли я, воспринимается мною абсолютно в штыки. Со слов Кимберли мне известно, что мы обнимались во сне, но я ничего об этом не помню и сейчас веду себя так, будто между нами ничего не было. Частично всё так и есть, и, используя это, как сомнительное и недостойное, но всё же оправдание, я грублю ей повелительным и командующим тоном. А уж когда она осмеливается упомянуть смерть, о которой ей явно ничего не известно, и одновременно продолжает сыпать вопросами, которые и не собираются заканчиваться и лишь наоборот становятся сложными и не вызывающими желания давать пояснения, я так и вовсе становлюсь окончательно раздражённым. А ещё понимаю, что здесь мне больше нечего делать, ведь, в конце концов, она спасена, а обо всём остальном ей знать совершенно необязательно. Но она словно
