class="p1">и потом уже
судорожно так
безвылазно
о них только и думать
поцокивая воронёным
по зубам
посасывая воронёное -
на вкус – будто тот
братишкин
оловянный солдатик
ничего не знаю
уже светает
а я ещё ничего
не знаю
скосила глаза на часы -
4.49.
похоже, Сара
я опоздала
на твой
поезд
буду
добираться
на перекладных
Колобки
Колола пикой в бок зима, февраль выкручивал остывающий фарш человеков в безбрежный голубой мрак, мы становились бордовыми комьями, мясными колобками, мёртвыми, мёрзлыми, без мысли, без чувства, без запаха. И каждая попытка осознания того, что мы всё ещё существуем, была опасным и тяжёлым сражением, занимавшим всё наше проклятое время на этой остывшей равнине.
Потом весной мы просыпались, так было из года в год. И становились счастливыми – на всё лето и осень.
Но именно это зимнее, неистовое балансирование на границе бездны и себя всегда оставалось нашей главной дорогой к освобождению.
Там в самом конце – Бабушки и Дедушки, от которых мы ушли когда-то давным-давно.
Со мною всё чаще происходит пётр евгеньевич
Увидев первые похороны узнать о смерти. До этого коты и собаки незримо исчезали однажды и тогда папа с мамой покупали много мороженного и все шли в парк. Смерти не было. Был вопрос, уже тогда волновавший твоё существование.
Неужели и меня так когда-то – в ящике, под трубу и барабан?
И, испугавшись, убегать в далёкие крапивы.
И уже потом, спустя много лет, ловить себя на том, что ты лежишь всё чаще этими бесконечными пустыми вечерами один на огромной кровати так, как тогда лежал Пётр Евгеньевич из второго подъезда.
От этого становится легче – ненадолго.
И всё чаще от времени на руках занозы.
И всё чаще ко мне уже входят не стучась.
Со мною всё чаще происходит Пётр Евгеньевич из далёкого детства.
И все другие остальные тщательные репетиции небытия.
О людях и камнях
Человек сказал камню – доброе утро.
Камень промолчал.
Человек сказал камню – добрый день.
Камень промолчал.
Человек сказал камню – спокойной ночи.
Камень откликнулся:
1978-2023
И
1978-2017
Или:
1905 – 1989
Камни говорят каждому человеку разное.
Камни говорят каждому человеку одно и то же.
Камни не врут
Камни остаются
Третья монетка
Не две на глаза, а три, а дело вовсе не в том, что на третий глаз не кладут монетку, даже не в том, что третьего глаза нет.
Третью она положила в карман, перед самым уходом, когда её взгляд уже начинал тускнеть – бледная рука незаметно скользнула в карман.
Харону заплатила.
Осталось на пиво и чипсы.
А ту, третью она бросила в Стикс,
чтобы вернуться.
Fragile!
Я только-только проснулся. Сижу на мокром полу и плачу, им смешно, конечно же, им смешно, есть повод повеселиться, глаза читают по диагонали, выхватывая зубчатые словосочетания, остается важное, непрочитанное, оно уже не имеется в виду, оно не преподнесено, хотя именно оно было целью послания. Зубчатые падают на дно копилки, копилка довольно хрюкает, – каждый раз она довольно хрюкает, я боюсь этого звука, но уже начинаю его любить, потому что это единственный звук в пустоте вокруг меня; я не доверяю звукам, которые могу издать сам, не то, чтобы они приелись, не то, чтобы они были малоинформативны, просто так получается, а им смешно и глаза изучают уже другое – тем же почерком, потому также – по диагонали. Заполнить пазы. Подобрать узор примитивной головоломки, а затем – еще раз – в бездонную уже копилку. Поворачиваюсь и смотрю в эти глаза. Да, они добрые, как бывают добрыми глаза старушек, глядящих на носящуюся во дворе детвору. Да, они светлые, как день из окошка камеры смертников. Я гляжу в них невысказанным, непрочитанным, я гляжу в них всеми непрожитыми еще днями и ночами, я гляжу, боясь моргнуть, боясь хоть чуть-чуть отвести от них взгляд, а им там снова смешно, еще не поняв причины смеха, я надеюсь, что на этот раз обойдется, но вот я настигнут, вот я указан и теперь можно моргать, сколько влезет и даже закрыть совсем и дождаться хрюканья бездонной копилки.
Сижу на мокром полу и плачу, никто не смеется, они озадачено склонились надо мною – что же ты, мол, давай, ну, мы верим, не бойся нашего смеха, пусть он злит тебя, пусть побуждает к действию, и снова смеются, я не злюсь, смех, конечно, разумеется, смех и смех, вот и я посмеюсь за компанию. И не плачу и совсем не боюсь. И встаю – до стены три шага, сделав эти шаги, я понимаю, что никуда не денусь отсюда, пока у меня не получится избежать копилки. Не до смеха. Только три шага от стены до стены. А может, мне снова стоит поверить в свои слова, может быть, слова и звуки, наделенные моей волей, совершат невозможное? Они разбрелись далеко, но помнят меня, кис-кис-кис или там цып-цып-цып, ко мне, милые, забытые, помните меня, ведь помните же; появляются, не решаясь поначалу подойти поближе, несмело маяча по периметру, нерешительно виляя хвостиком, но я улыбаюсь и протягиваю ласковые ладони, я выворачиваюсь наизнанку и они подходят ближе, забираются на колени, трутся о ноги мохнатыми мордочками, распознали хозяина, теперь уж точно и мурлычут и просят почесать животик, но я, чувствуя себя предателем, виновато вовлекаю их в свою участь – незаметно, исподтишка, – сплетаю из раздобревших мурлык свое послание, торопясь, пока они ничего не заметили, шью белыми нитками. И когда хвостатая, мокроносая, мягколапая, теплобрюхая структура кажется завершенной, я решаюсь действовать и подсекаю – крюки впиваются глубоко, мгновенно убивая, запечатлевая, выуживая пойманных врасплох в нужной мне последовательности. И готовое произносится мною в тишине комнаты. И, произнесенное, тут же рассыпается по полу и раскатистый смех на одно лишь мгновение опережает блаженное хрюканье.
Сижу на мокром полу и плачу. Им смешно, но они уже не здесь. Здесь только я. Только я. И потому копилка, появившаяся где-то в самом начале и теперь, в рамках happy-end'а должная быть разбитой, разбита быть не может. Я знаю, будет еще много раз повторяться все это, в точности до мельчайших деталей, до неразбитой копилки, до несостоявшегося happy-end'а. Еще некоторое время я шарю руками по безучастным стенам и
