дружеских, знакомых чертах что-то будто вдруг щелкнуло, преображая ее всю. Хрустнули кости, брызнула кровь из носу на васильковое платье и вот – передо мной стоял крогх, самый страшный и матерый, что я когда-либо видел.
Я воткнул в него случайно подвернувшийся нож. Я делал это снова и снова, пока мне не заломали руки и не повалили на землю.
Тарантул схватил лягушку.
Мне дали пожизненное заключение. Это не так страшно, как вам кажется. Если подумать, то вам всем тоже дали пожизненное. Это совершенная ерунда.
Страшнее этого заметка, которую я давно вырезал из газеты “Имперская Правда”, что доставляют к нам в тюрьму – этот клочок бумаги уже совсем пожелтел и поистерся, но на нем еще можно прочитать несколько предложений из заголовка:
“Операция “Крогх” завершена, враг государства арестован. Психопера все успешнее ловят врагов народа на живца.”
па траекторыі пчалы
Аб чым будуць дажынкі апошняга дыктатара,
Ці жоўты ліст зазеляніцца зноў?
Ці усміхнецца невясёлая вясёлка?
Як доўга велізарны і дзівосны вол яшчэ
Стрымае у грудзях сталетні удых?
І назіраючы з глыбін, як на паверхні
На водных лыжах ездзіць тут і там
Афелія у ззяючым брыльянтавым бікіні,
Як доўга вол яшчэ не паплыве, каб
Выкрасьці Афелію, стаць богам, стаць
Быком?
Як? Колькі? І навошта? І калі?
І горбіцца, брыняе мой пытальнік.
Ён корань каранёў, кароль без кораня і корань без кароны.
Але у красавіку ён разарве асфальты усіх
Шляхоў.
Тады нарэшце я пайду па траекторыі
Пчалы.
День грустных собак
(в соавторстве с А.Авековым)
Лизнуло не раскалённые ещё крыши малиновое солнце – раз, другой, третий. Слизнуло тёмную, замешкавшуюся в ночи верхушку дома. На третьем неказистом, но уже вполне утреннем этаже Бешечка и Пафнутик просыпаются на подстилке в прихожей. Болонки кладут головы на лапы и остаются лежать, чутко, взволнованно. Елена Ричардовна на кухне, снова по старости своей подумала, что будний день, варит сосиски и кофе. Елена Ричардовна не унюхает даже сегодняшний день, чего уж говорить о завтрашнем. Сейчас, как обычно, спохватится и закричит в прихожую – «Бешечка, Пафнутик! А что у меня есть для пупиков! Ну-ка идите сюда.» Но Бешечка и Пафнутик не спешат к альцгеймеровым розовым сосискам. Они лежат – как сфинксы, болонки-оракулы. Блохи, кошки, косточки, ливер и ветчины – всё суета. Блестят глаза, сухи носы, псам не до колбасы.
Где-то в глухой деревушке безродный лохматый пес Полкан поводит ушами, заслышав скрип двери и, гремя цепью, выползает из своей конуры. Все как всегда, хозяйка торопится на утреннюю дойку, гремя ведрами, от нее пахнет сном, молоком, просом и ожиданием кормежки. Но что-то не так, чувствует Полкан, поводя носом – какой-то запах, непонятный, чуждый, завтрашний, мешается с привычными и родными, и вот сон превращается в кошмар и молоко скисает, и просо покрывается плесенью, и от ожидания кормежки остается стойкий острый запах голода. И он не выдерживает, он поднимает свою морду к нарождающемуся в последний раз солнцу, от которого больше не пахнет будущим и воет, так, как не выл никогда, и вой этот, подхваченный соседскими собаками, несется реквиемом над деревней.
– Ууу, окаянный!, – вздрогнувшая от неожиданности хозяйка на ходу поддает собаке носком сапога, и торопится дальше – еще ведь столько дел надо переделать, столько всего успеть в этой жизни.
И, пока она не скроется за калиткой, неподвижный Полкан провожает ее взглядом, и по его широкой, покрытой шрамами морде катятся слезы обреченности.
Безымянный пёс в далёком городе без имени принюхивается. Морда кверху, растерянная, несчастная. Чуть дальше, чуть дальше – там, за запахом человеческого пота, спермы, гниющего мяса и незабудок – ещё дальше – да, из завтра – из завтра пахнет тёмной страшной покинутой комнатой. И не будет руки, что качнет качели и не прилетит аист и веселым свирелям не хватит дыханья. Пёс садится и плачет.
– Ты забыл, но я помню, как опасливо я подходил к твоему огню, когда я был щенком, как твоя жена собирала яблоки, как мы сидели у огня, обнявшись и смотрели в темноту вокруг нас. И звёзд было больше и ты был сильнее, я думал, ты вырастешь, но ты так и не рос, вот я не щенок, а ты всё тот же бесшерстный, локтистый, мой друг, мой спутник. Мы столько прошли вместе, охоты, живодёрни, цепи и твоё смешное "алле-гоп"! вместо "люблю". И вот завтра нет, а ты не знаешь, а я знаю. Не вини меня за мою сегодняшнюю грусть, другой уже не будет.
Старенький фокстерьер не побежал за палкой, так и сел на клумбу. "Ты чего, что случилось?". "Ничего" – подумал фокстерьер – "случилось ничего, ну, почти уже случилось". Он подошёл к хозяину и посмотрел ему в глаза, так, как никогда раньше не смотрел – может поймёт?
Начинается день грустных собак.
Однажды никогда
однажды в чорном
белому
пришлось цвести
однажды не случилась
пыль на книгах
чернели в полуночах маяки
однажды ходики куда-то
не сходили
закончился на кухне
календарь
назад в чернильницу
однажды юркнули
поэмы
и не на троне,
на пеньке
уселся царь
и в поговорки превратились
теоремы
однажды там,
однажды никогда
я видимо
наверное
как будто
прожил всю жизнь
вприпрыжку, налегке
пытаясь вечность вспомнить
поминутно
О любви и звёздах
И ему не хватает её, чтобы достать до неба. Ровно её, да. Ему очень хочется достать до неба. Он использует хлороформ.
Когда она уже без сознания, он становится на неё и вытягивает пальцы к ночному небу. Но оно по-прежнему далеко. Он становится на цыпочки. Нет, далековато.
Несмело подпрыгивает. Вроде почти достал. Ещё прыгает. О, совсем близко. Ещё, ещё, под хруст ребер, к небу!
Нет, не допрыгнул.
Смущенно закуривает. Она уже даже не хрипит. Небо далеко. Пожалуй, ещё дальше, чем было. Уходит, покачиваясь, сплёвывает.
Не топчите свою любовь, а купите телескоп.
О горах и людях
Ты знаешь, как получаются горы, сначала ведь они люди.
Ты знаешь, как получаются люди – сначала ведь они горы.
И есть альпинисты и есть геологи. Они взбираются и исследуют, они берут пробы и ищут полезные ископаемые.
И есть друзья.
Они любят.
How I missed 4.48 express train
Саре Кейн
ещё – подумать о ромашках
ещё подумать о ромашках
дважды – о ромашках
трижды – о ромашках
