Даже Лакан верит в то, что цепь (не причин, а означающих) должна каким-то образом включать то, что предшествует ей и превосходит ее. Так он пытается избежать соблазнительного идеалистического искушения устранить субъект и вещи, переместив их в идеи или означающие. Однако разве это не самоотрицание того, о чем я только что говорил в связи с изначальным лакановским проектом, который мы сравнили с идеалистическим? Нет, поскольку Лакан замещает трансценденцию объективного мира по ту сторону языка «имманентной трансценденцией», так сказать, желающего субъекта и Вещи, или изначального объекта.
Решающий шаг, который совершил, уходя от Канта, идеализм, а сегодня прагматизм, логически неопровержим. Как заметил Фихте, Кант конструирует понятие вещи-в-себе как нечто такое, о чем у нас нет понятия. Но как можем мы допустить то, о чем не имеем понятия? Нам следует избегать вещи-в-себе, как предлагает Фихте, и созерцать природу и историю как превратности Своей судьбы (в версии сегодняшнего американского прагматизма: взирать на природу и историю как на наши собственные полезные конструкции). Однако Лакан хочет избежать очевидные завоевания идеализма (и прагматизма), уничтожающие Вещь, поскольку не может позволить себе помыслить ее нехватку. Для Лакана принципиально важно принять понятие такой вещи, для которой у нас нет понятия, признать понятие, которому недостает понятия. Все же единственный доступный нам язык – понятийный язык метафизики. По этой причине мы можем концептуально выражать то, что касается начал и концов желания лишь негативным образом, лишь через отсутствие: такие понятия как нехватка бытия [manque а etre], пустота, убийца вещи, отверстие, пробел – магистральны для лакановских размышлений, и они же образуют центр желания.
XI
Очарование Лакана объясняется, по крайней мере, отчасти тем обещанием, которое ставит его в один ряд с такими мыслителями, как Лютер, Руссо, Маркс и Фрейд, мыслителями, которые не только размышляли о своей практике – и, занимаясь ей, разочаровывали, – но также развивали эффективную, чарующую социальную практику. Древнейшая мечта философов состоит в совершении счастливого истинного действия, основанного на правильном размышлении. Обещание Лакана свести воедино теорию и клиническую практику, критику и действие, науку и парижский интеллектуальный свет, кажется, не имеет отношения к старой шутке по поводу философии: мол, от философии одна лишь польза, и заключается она в том, что философия убеждает нас в своей бесполезности. И все же обещание это ведет к иллюзии.
Иллюзия заключается в вере в то, что возможна теория Субъекта Признания, или, что аналитический дискурс захватывает нечто реальное, которое можно описать математически, ведь со времен Галилея любое реальное заслуживает этого имени. То, что поздний Лакан настаивает на матеме, т. е. на формуле целиком и полностью передаваемой, поскольку она описывает фундаментальную структуру реального, ведет его именно в этом направлении. В то время как Лакан привносит в психоанализ дадаистскую иронию, обращаясь не к практике знания, а признания, он также выражает определенную наивность в требовании математической связности интерпретаций (так называемой «логики означающего»).
Поздний Витгенштейн с его так называемым Аргументом Частного Языка, считал, что любые попытки создать науку о субъекте иллюзорны, поскольку субъект не может знать себя, но может лишь выражать себя. Мечта Лакана же, напротив, как раз и заключалась в строительстве своего рода «науки» о субъекте. Лакан допускает, что язык как бы структурирует этого субъекта и принимает метафизическое основание Фрейда о том, что последняя истина о человеческом бытии суть удовольствие, Lust, т. е. желание и наслаждение, jouissance. Однако так он впадает в двойной догматизм – структурализма и Фрейда, в результате у него и появляется множество учеников. Хотя определение субъекта, данное им в языке, носит «дадаистский» характер и куда слабее традиционных пост-фрейдовских оснований, все же его структурированный язык придает некоторые абсолютные означения. Харольд Блум утверждает: «нет никаких толкований, кроме ошибочных». Лакан же с его «структурными» (своего рода супер-) интерпретациями считает, что его интерпретации правильнее, чем у других. Однако если кто-то полагает, что его интерпретация – правильная, то мысль его становится институтом, и потом мечта Лакана превращается в кошмар лакановской схоластики. Я не говорю об отдельных лакановских аналитиках, которые вполне могут быть людьми открытыми, антидогматичными, свободными, ироничными. Я говорю об институтах или обществах, которым эти люди зачастую принадлежат. Структурализм, конечно же, подвергал нападкам все наивные «семантические» (марксовские, фрейдовские, юнгианские) интерпретации, особенно в искусстве и литературе. И все же даже структуралистские интерпретации оставались… лишь интерпретациями, т. е. интерпретациями ошибочными. Приписывая языку авторитетную структуру, обусловливающую каждого субъекта, Лакан полагал, что ему удастся избежать вероятностности совета Тцара. Так, Лакан скрепляет чистую интерпретационную игру определенными господскими-означаемыми [signifiants-matres], образующими узловые точки фрейдовского кредо – Эдип, Отец, фаллоцентризм, некоторые изначальные фантазии и т. д., – и являющими собой продукцию фрейдовской метафизики удовольствия, Lust, которой Лакан придает французскую легкость и барочную двусмысленность. Если аналитическая практика Лакана была совершенно не догматичной, теория его несет на себе отпечаток догматических выводов.
На деле же, единственный способ заставить трансцендентальное я, т. е. субъекта-как-субъекта, войти в дискурс – это признать его в качестве постоянного принципа относительности и меняющейся перспективы. Если же точка зрения на мир может бесконечно меняться, если изменение перспективы всегда остается открытым, обращение к субъективности тогда становится обращением к постоянным различиям и отсрочкам. Таков путь, избранный, грубо говоря, Делезом и Деррида. Если психоанализ готов встать на этот путь, то он совпадет с деконструктивной активностью: анализ будет заканчиваться релятивизацией всех предшествующих интерпретационных конструкций субъекта и поворотом к другим возможным конструкциям. Таким образом, если психоанализ должен стать чисто деконструктивной деятельностью, все фрейдовские метапсихологические построения исчезнут. Они превратятся в серию предварительных гипотез, которые можно будет отбросить, когда они утратят свою полезность. Психоаналитик тогда окончательно должен будет оставить свой пост авторитетного интерпретатора, способного указать на фундаментальные узлы субъективности. Ему нечего не останется, кроме того, чтобы указывать на что-то другое, находящееся по ту сторону всех интерпретаций. Он будет скорее дезинтерпретатором, чем интерпретатором.
Впрочем, Лакан никогда не осмеливался сделать этот шаг. Прежде всего, для него важно было оставаться преданным Фрейду. Основа фрейдовского аппарата для Лакана должна быть сохранена: необходимо показать, что субъект-как-субъект, разбирающийся в безграничной процессии означающих, через которую он себя представляет, обнаруживается согласно формам и динамике, описанным Фрейдом. Короче говоря, Лакану нужно было продемонстрировать, что указание на субъект-как-субъект не сводимо к иронии на счет любого типа знания о субъекте, напротив, оно утверждает и укрепляет специфическое фрейдовское знание о субъекте.
На самом деле, схоластический лаканизм проистекает из не-дадаистской стороны мысли Лакана, той, что требует математизиации фрейдовского толкования, освобождения его от чисто вероятностного статуса и прикрепления бессознательного
