третья статья самого Томаса Квика — «Томас Квик после обвинений во лжи: “Я больше не собираюсь содействовать полиции в расследованиях”».
«Я беру тайм-аут — быть может, небольшой, а может, длиною в жизнь. — говорилось в статье. — Я не буду принимать участие в расследованиях тех убийств, в которых я сознался».
Томас Квик выступил с резкой критикой Лейфа Г. В. Перссона, Черстин Коорти и всех, кто подвергал сомнению его слова, — именно это и сделало невозможным его дальнейшее сотрудничество с полицией.
«Год за годом я сталкиваюсь с абсолютно необоснованными утверждениями тройки якобы правдолюбов, настаивающих на том, что мои признания лживы. Этой кучке людей массмедиа оказывают тёплый приём, не давая никакой критической оценки их заявлениям, и для меня всё это становится просто невыносимым.
Я прекращаю содействовать расследованиям ещё и ради родственников моих жертв, которые соглашаются с вынесенными решениями судов. Я просто не хочу, чтобы их снова и снова начинали одолевать сомнения в отношении произошедшего».
Спустя три месяца Томас Квик вернул своё первоначальное имя: Стуре Бергваль. Человек, появившийся десятью годами ранее, перестал существовать.
Наступил конец эпохи Томаса Квика.
Однако на страницах газет продолжали обсуждать связанные с ним дела, и всё больше и больше людей выступали с критикой следствия и судебных приговоров. Вдруг зазвучали и голоса криминалистов, принимавших участие в расследованиях: даже их одолевали сомнения.
А в Сэтерской лечебнице сидел и молчал Стуре Бергваль. Шли годы.
Когда я оказался в больнице 2 июня 2008 года, его молчание длилось почти семь лет.
Но почему он замолчал? Неужели из-за недоверия, проявленного Лейфом Г. В. Перссоном и другими скептиками? Или всё-таки были другие, скрытые от всего мира причины?
Почему они признались?
Журналистом я стал довольно поздно — в возрасте 37 лет, но мне сразу же удалось продать несколько историй программе «Стриптиз» Шведского телевидения. Эта программа получила популярность благодаря своим серьёзным журналистским расследованиям. Работа была отличная, меня переполняла энергия, и всё-таки казалось, что мои задания на удивление лёгкие. Вскоре редакция предложила мне постоянную работу.
С самого начала меня привлекала криминальная журналистика, и через пару лет мы с репортёром Янне Юсефссоном откопали сенсационную новость, лучше которой, как мне тогда казалось, было не найти. Речь шла о злостном нарушителе закона Осмо Валло, погибшем от того, что полицейский весом под сто килограммов запрыгнул ему на спину, пока преступник лежал в наручниках. Правда, в полицейских отчётах не было ни слова о связи между смертью Валло и его задержанием — во всяком случае, если верить заключению судебных медиков.
Благодаря нашему расследованию патологоанатомы провели два новых вскрытия, и в заключение о смерти Осмо Валло добавилась ещё одна строка: «Смерть наступила в результате действий полицейского, наступившего на спину Валло».
За репортаж об Осмо Валло нам с Янне Юсефссоном вручили престижную журналистскую награду, и уже в первые годы моей работы журналистом я не раз становился лауреатом как шведских, так и международных премий. Такие успехи сослужили мне неплохую службу: теперь боссы на телевидении видели во мне надёжного поставщика качественных репортажей.
Целых десять лет я работал с такими репортёрами, как Юхан Брэнстад и Янне Юсефссон, и вот наконец в 2003 году мне позволили вести расследования самостоятельно. Я тут же взялся за самое неполиткорректное и табуированное дело, какое только можно было представить: «Кейс “Ульф”». Речь шла о мужчине, который был осуждён на восемь лет тюрьмы за сексуальные домогательства к собственной дочери. Сам он своей вины не признавал. Благодаря серии моих репортажей для программы «Миссия: расследование» осуждённый потребовал пересмотра дела, и после трёх лет пребывания в тюрьме ему удалось выйти из зала суда полностью оправданным и свободным человеком.
Возможно, именно из-за этого случая сентябрьским вечером 2007 года мне позвонили. Мужской голос спросил, не я ли был автором репортажа о старом судебном разбирательстве, который на днях показали по телевидению. Разумеется, я не мог отрицать очевидного. Мужчина на том конце провода рассказал о волне поджогов в районе Фалуна в далёких 1975–1976 годах — а пожаров было «более пятидесяти».
«Хм, похоже на очередную наводку», — подумалось мне. Подобные звонки и записки уже не были редкостью.
— В этом обвинили группу детей и подростков, — продолжил он. — Вообще-то, я давно и думать забыл об этом, но сейчас, по прошествии стольких лет, эта история не даёт мне покоя… Так что я решил позвонить и попросить помощи: надо бы исправить положение.
— И? — спросил я.
— Ну, тот, кто всё это сделал… в общем, это был я.
Я почувствовал, как у меня зашевелились волосы. Я отчётливо осознавал, что не смогу устоять и обязательно попытаюсь выяснить правду.
— Ладно, — согласился я. — Я готов изучить решения суда и другие материалы: ведь необходимо проверить ваши слова. Как с вами связаться?
— Никак, — ответил незнакомец. — У меня дети, я живу далеко от Фалуна и не готов раскрыть свою личность.
— В смысле? Я что, должен тратить своё рабочее время — возможно, не одну неделю — лишь для того чтобы, как вы выразились, «исправить положение» и успокоить вашу душу, и при этом даже не узнать вашего имени?
— Я перезвоню через две недели. Если вы успеете изучить что-то по этому делу, то сможете задать мне парочку контрольных вопросов. Обещаю: у вас будут стопроцентные доказательства, что я и есть тот самый «фалунский поджигатель».
Так мы и поступили. Он перезвонил через две недели, а я успел покопаться в материалах судебных заседаний и газетных статей. На все мои вопросы о пожарах он отвечал весьма убедительно.
Была лишь одна проблема: из десяти предполагаемых юных поджигателей, которых допросила полиция, девять признали свою вину. Дело было расследовано и закрыто. Но аноним продолжал настаивать на своём: подростки не совершали этих преступлений.
Что мне оставалось делать? Я встретился с фигурантами дела, и все утверждали одно и то же: они не имели отношения к поджогам. Их взяли под арест и подвергли суровым допросам. Им не предоставили адвоката и даже не позволили связаться с родителями. Зато им дали понять: если они признаются, то смогут вернуться домой. Они сделали это. И история с поджогами разрушила их жизни.
Они признались по одной-единственной причине: потому что хотели облегчить своё положение. Однако после суда за них взялись работники социальных служб, и ребята оказались в детском доме. Став взрослыми, они всячески старались скрыть своё прошлое, не рассказывая о нём даже своим жёнам и детям. Моё появление лишь разбередило старые раны. Многие сразу
