Что до Камня, то он испытывал к нему подлинное отвращение.
Итак, юного скитальца кроты встречали достаточно радушно. Бояться ему было нечего, ведь требования Мандрейка не распространялись на подростков.
Это позволило Брекену хорошо изучить не только Вестсайд, но и некоторые другие части системы. Он внимательно слушал кротовьи рассказы о старейшинах, новости о бесчинствах, творимых приспешниками Мандрейка, первым из которых был его собственный отец, а также истории о самом Мандрейке.
Более всего его поражали рассказы о силе и влиянии Мандрейка.
— Если б ты знал, какая у него силища! Говорят, он разгрыз корень дуба толщиной с крота только потому, что тот мешал ему рыть туннель!
— Такого бойца, как он, в системе отродясь не было! Не было и не будет! Знаешь, паренек, когда он появился в Данктоне, он в один миг расправился с дюжиной отборных кротов. Дюжиной — ты можешь себе это представить? Хорошо, меня в тот момент там не оказалось...
— Когда он впервые направился в Болотный Край, на него хотела напасть банда болотных кротов. Так вот, ему достаточно было посмотреть на них, чтобы все они разбежались кто куда! Он не сказал им ни слова — посмотрел и все! Ты представляешь, какую для этого надо иметь власть?
Крот за кротом — и самки, и самцы — рассказывали Брекену истории одна фантастичнее другой. Образ Мандрейка притягивал и одновременно пугал Брекена.
Он мог бы вообразить его эдаким всесильным защитником и покровителем Данктона, но Брекен знал о том, что первым среди приспешников Мандрейка был не кто иной, как его собственный отец, и потому не питал ни малейших иллюзий относительно самого Мандрейка. Огромный всесильный крот рисовался ему зловещей и мрачной фигурой.
Нет ничего удивительного в том, что Брекена страшно поразили слова одной из обитательниц Вестсайда, услышанные им где-то в конце мая.
— Ты знаешь, а ведь все-таки существует такой крот, с которым Мандрейк не может ничегошеньки поделать! Представляешь? Я не шучу. Ничегошеньки он с ним поделать не может!
— Но кто же это? — изумился Брекен. Кротиха, не обращая никакого внимания на его вопрос, продолжала развивать свою мысль:
— Говорить-то он может все что угодно, а вот сделать он ничего не может!
— Скажите же, кто это? — еще раз спросил Брекен, сгорая от любопытства.
— Как это кто? Эта воображала Ребекка — вот кто! Его любимая доченька. Она крутит им как хочет. Да, мой хороший. — Она приблизила мордочку к его уху и доверительно прошептала, глядя при этом в направлении Бэрроу-Вэйла: — Да... Вот только долго это не продлится, если только ты понимаешь, о чем я.
При этом кротиха пощекотала его своей лапкой.
Брекен не имел ни малейшего понятия о том, на что она намекает, но страшно хотел об этом узнать.
— Вы хотите сказать...— начал было он, но тут же осекся.
— Вот-вот. Именно об этом я и говорю. Все знают — она из осеннего выводка, и это значит, что она не сегодня завтра покинет родную нору. Если Сара, эта его, с позволения сказать, супруга, принесет летом новое потомство, вряд ли это кого-то удивит. Сара же наверняка не захочет, чтобы Ребекка торчала в той же норе, верно?
Так, часть за частью, кусок за куском, Брекен выстраивал цельную картину системы и составлял мнение о главнейших ее деятелях. Он узнал, что Рун «коварен, словно горностай», что Биндль «впал в хандру и засел где-то в своем Истсайде», он с интересом слушал рассказы о Догвуде и Меккинсе. Случайные знакомые, с которыми во время этих странствий его сводила судьба, поведали ему и о Халвере, и о том, что совы наиболее опасны не где-нибудь, но именно на опушке леса, и о том, сколь грозны луговые кроты.
Он нередко слышал и рассказы о Ребекке, причем в роли рассказчиков в этом случае обычно выступали самцы, потешавшиеся над кротихой, попадавшей в самые невероятные переделки, за что грозный Мандрейк буквально спускал с нее шкуру, что, впрочем, не прибавляло ей послушания.
Судя по рассказам, она была своенравна, крупна, словно самец, упряма и смешлива. Она относилась к числу осенних кротов (они, как известно, отличаются особенными жестокостью и агрессивностью); любила танцевать на поверхности Бэрроу-Вэйла; воспринималась братьями как проклятие всей их жизни; едва ли не каждодневно подвергалась нещадным наказаниям со стороны Мандрейка.
Конечно же, образ Ребекки не мог не привлечь внимания Брекена. Будь он пообщительнее и будь Ребекка дочерью любого другого крота, он обязательно отправился бы на ее поиски. Да, он мог проникнуть практически в любой туннель и едва ли не в любую нору системы, но какой ценой — ведь он никогда не общался с кротами как равный... И все же в течение какого-то времени он пытался разыскивать Ребекку в коммунальных туннелях, мало того, он даже выбирался на поверхность Бэрроу-Вэйла, надеясь увидеть там танцующую кротиху, но поиски эти оказались тщетными, и он отказался от своей затеи.
Вскоре он увлекся совершенно иными вещами. Истории Эспен, в которых рассказывалось о Древней Системе, которая, насколько мог понять Брекен, давно не посещалась кротами, покорили его воображение. Его поражало и то благоговение, с которым кроты говорили о каком-то таинственном «Камне», который, как Брекен понял, существовал отдельно от Камня Данктона и управлял жизнями всех кротов системы. Может быть, речь шла о каком-то невидимом Камне?
— Где он? — спрашивал Брекен. — На что он похож?
Но ни один крот не мог ответить. Брекен знал, что ему следует самому отправиться в Древнюю Систему, но боялся сопряженных с этим путешествием тягот и опасностей и потому уповал на то, что встретит когда-нибудь крота, которому доводилось там бывать.
Так, неослабевающий интерес и то обстоятельство, что он к этому времени уже успел исходить вдоль и поперек Вестсайд и Бэрроу-Вэйл, и направили его на склоны Данктонского Холма.
Глава шестая
На склонах обитало гораздо меньше кротов, чем в низине. После того как Брекен совершил несколько вылазок, поднимаясь каждый раз все выше и выше, он понял, что прежние навыки здесь не годятся. Привычные дубы, вязы и густой безопасный подлесок сменялись открытым и голым буковым лесом, земля в котором была сплошь покрыта сухой листвой, производившей при каждом его движении немыслимый шум, который выдавал его с головой. Норы и туннели этого приграничного края вызывали у Брекена ощущение странной неприютности, которое первое время сильно угнетало его. Туннель следовал
