— Хорошо, — сказал он спокойно. — Это твой друг, он много лет проходил по морям вместе с тобой, к тому же он единственный, кроме тебя, кто еще остался в живых с вашего корабля. Вы очень дружны, не правда ли?
Ласса молча кивнул, а Жорж приподнял голову, словно прислушиваясь, и одновременно судорожно сглотнул. В самой глубине его сердца зародилась слабая надежда на то, что ему сохранят жизнь.
— Дружба — это замечательно, — продолжал Оберлус все тем же тоном — спокойным, почти приветливым, без признаков гнева. — Ладно! Даю тебе пять минут на то, чтобы ты перерезал ему горло. Если не сделаешь этого, уже у него будет пять минут, чтобы перерезать горло тебе. Если он сделает это, я буду считать себя удовлетворенным, а приговор — приведенным в исполнение. — Он злобно ухмыльнулся. — Но надеюсь, что он испытывает по отношению к тебе не менее сильные дружеские чувства, так что в твоем распоряжении снова появятся пять минут, и так будет продолжаться до тех пор, пока кто-то из вас двоих не решится перерезать другому горло. Потому что я решил: до того как стемнеет, один из вас двоих — неважно кто — должен умереть.
— Это подло! — протестующе произнес Ласса. — Самая отвратительная подлость, о какой когда-либо мне доводилось слышать! Таково твое чувство справедливости? Столкнуть лбами двух товарищей, переживших вместе столько несчастий? Убей его сам! Я знаю, что тебе нравится убивать. Знаю, что ты ненавидишь все человечество за то, оно не такое уродливое, как ты. Как раз сейчас тебе представился удобный случай, чтобы отомстить. Убей его и оставь меня в покое!
— Король никогда не убивает лично, — сказал Оберлус невозмутимым тоном, слегка улыбаясь. — А мне уже пора начинать вести себя так, как подобает королю.
— Ты — король? — изумился француз. — Король игуан — вот кто ты такой. Король тюленей, альбатросов и черепах. Может быть, король всех чертей в Аду, всех недоносков, которые когда-либо появлялись на свет, жаб, червяков и слизней. Король тех…
— Твои пять минут истекают, — прервав его, напомнил Оберлус. — И если ты не собираешься их использовать, сядь на камень и позволь твоему другу взять тесак в руки, — насмешливо добавил он. — Если он не отрежет тебе голову, то хоть по крайней мере заткнет тебе глотку.
Доминик воззрился на него в замешательстве. Затем перевел взгляд на обоих немых свидетелей этой сцены, словно ища у них поддержки, хотя и знал наперед, что ему ее не найти, и наконец посмотрел на Жоржа, который перестал всхлипывать и, казалось, напряженно ждал, чтобы время истекло как можно быстрее и настал его черед воспользоваться случаем.
Наверно, Ласса в мыслях воспроизводил события прошлого, всячески пытаясь убедить себя в том, что Жорж, который был ему другом и товарищем на протяжении многих лет плаваний, ни при каких обстоятельствах не способен отрезать ему голову, даже под угрозой лишиться собственной головы.
Оберлус медленно поднял руку и на секунду задержал ее в таком положении, давая понять без лишних слов, что вот-вот ее опустит, и это будет означать окончание первого пятиминутного отрезка.
Тело приговоренного напряглось еще больше, если такое было возможно, и вдруг, словно поддавшись безудержной панике, Доминик Ласса кинулся к тесаку, схватил его обеими руками, сделал решительный шаг вперед и одним ударом, жестоким и диким, перерубил шею несчастному, так что тот даже охнуть не успел.
Голова покатилась к ногам Себастьяна Мендосы, который с отвращением отпрянул; глаза мертвеца какую-то долю секунды созерцали норвежца, и тот не смог сдержать приступа рвоты, внезапно почувствовав дурноту от жуткого зрелища.
Доминик Ласса разжал ладони, выронил тесак и, сорвавшись с места, побежал и скрылся в кактусовых зарослях, а Оберлус, не сводивший бесстрастного взгляда с тела Жоржа — тот так и остался сидеть в том же положении, в каком его застигла смерть, — сделал властный жест и приказал чилийцу:
— Бросьте его в море!
Затем выложил из блюда на тарелку остатки обеда, которые не упали на землю, отошел на несколько метров, сел на камень и как ни в чем не бывало начал есть.
* * *
Библия совсем не разбудила в нем любопытства. Оберлус начал ее читать, как всегда, усевшись на вершине утеса. Он попытался заинтересоваться этой книгой, которая с незапамятных времен, насколько он знал, вроде бы имела огромную ценность для большинства людей, в особенности для тех, кто ежедневно рисковал жизнью в море, — но вскоре забросил, понимая, что вряд ли обнаружит среди ее многочисленных персонажей кого-либо, похожего на себя.
В этой книге слишком уж много говорилось о Боге, Боге, которому поклонялись те, от кого он отрекся, а он предпочитал составить себе ясное представление о том, как устроен мир; собственные представления Игуаны Оберлуса ограничивались несколькими портами, берегами да бескрайностью океанов.
Поэтому он сосредоточил внимание на двух томах географии, лоциях, толстом томе истории — ему и в голову не могло прийти, что описанные в нем времена когда-то существовали, — и на трактате по ботанике, в котором безуспешно пытался отыскать какие-либо сведения о флоре своего острова.
По ночам, сидя в одиночестве в огромной пещере, причудливо освещенной светильниками из черепашьего жира, он читал часами напролет — с трудом, все так же монотонно бубня, подобно маленькому школяру, прерываясь время от времени, чтобы обдумать прочитанное, терпеливо возвращаясь назад, стараясь уловить точный смысл написанного или мысленно беря что-то на заметку, чтобы на следующий день при случае попросить разъяснения.
Теперь и Мендосе приходилось без конца отвечать на вопросы, касающиеся кастильских слов, которые Оберлус не понимал и добросовестно подчеркивал. Посторонний наблюдатель, вероятно, содрогнулся бы от ужаса при виде тени сего безобразного и горбатого существа, колеблющейся из-за неровного света пламени на своде пещеры, усеянном сталактитами; а Оберлус сидел себе, склонившись над книгой, и неразборчиво проговаривал слова, которые можно было принять за магические заклинания. Снаружи оставались теплые экваториальные ночи, небо, усыпанное звездами, которые близ экватора казались более осязаемыми, чем в любой другой точке планеты, и яростные шторма, когда ветер, разбиваясь о каменные кручи, ревел от боли, заглушая грохот волн ста метрами ниже.
Там же, снаружи, коротали дни три человека, объятые страхом; перед глазами каждого стояла одна та же картина: отсеченная голова несчастного Жоржа ударяется о камни, а его глаза, все еще живые, умоляюще смотрят на них, и в этих глазах читается осознание их ужаса. Они не в силах взбунтоваться против того, кто так несправедливо удерживает их в рабстве, против урода, который становится все более неуловимым и таинственным, будто улетучиваясь на несколько дней кряду, — не иначе как вслед за гигантскими альбатросами покидает остров, чтобы неожиданно появиться вновь, словно бы ниоткуда.
Кнут, слабоумный норвежец, суеверный, как всякий марсовой матрос, похоже, был почти абсолютно уверен в том, что Оберлус и в самом деле наполовину человек, наполовину черт, мифическое существо, наделенное магическими способностями, которое может исчезать на глазах и вновь обретать плоть в самый неподходящий момент. По этой причине он жил в постоянной тревоге, вслушиваясь и оглядываясь; глаза у него почти вышли из орбит, так как все время со страхом искали, откуда появится «хозяин». Кнут был готов сорваться с места, как только зазвенит ненавистный колокол, поскольку из-за неповоротливости и неуклюжести именно он чаще всею получал удары плетью, обещанные тому, кто явится позже остальных.
