Впрочем, это, в конце концов, были всего лишь мелкие курьезы, и испанский язык, несмотря на плутовские проделки, по-прежнему был необходим мореплавателям любой национальности.
Вот почему спустя месяц Игуана Оберлус расположился на своем излюбленном месте — скале на вершине обрыва — и начал читать вслух по слогам первые главы романа «Дон Кихот». По мере понимания прочитанного он удивлялся тому, какие невероятные приключения могут произойти с человеком на суше, — ведь до сих пор он и предположить не мог, что такое может случиться, поскольку пребывал в абсолютной уверенности, что во всем, что непосредственно не связано с морем, почти нет никакого проку.
Через неделю он обратился к Доминику Ласса за разъяснениями: кое-что в отношении личности Дон Кихота и его оруженосца Санчо Пансы показалось ему непонятным. Его поразило открытие, что те были вымышленными персонажами, что на самом деле их не существовало, разве что это были карикатуры на людей, которые действительно могли жить на свете много лет назад.
— Ну и зачем тогда об этом рассказывать? — спросил он. — Зачем тратить столько времени и сил, чтобы описывать то, чего не было?
Француз попытался ему объяснить, призвав на помощь весь свой талант, что для писателя, наверное, важнее всего не то, были ли его герои подлинными людьми или нет, а возможность поделиться с читателями своими мыслями посредством таких персонажей.
— Ты думаешь, что Дон Кихот был сумасшедшим? — спросил он в заключение, впервые со времени пленения обратившись к Оберлусу на «ты».
— Конечно, — ответил тот.
— Почему? Потому что он видел мир иначе, чем остальные, или потому что он застрял в прошлом, которое, как старались убедить его современники, уже не существовало?
— Разве не сумасшедший тот, кто рвется в бой с великанами, которые на самом деле мельницы?
— Мне скорее уж придет в голову, что мельницы превращаются в великанов под действием колдовства и следует их одолеть, нежели вступить в конфликт с королем Испании, его огромной империей и тысячами солдат. А ты пытаешься…
— Ты называешь меня сумасшедшим?
— Я стараюсь тебе пояснить, что все зависит от того, с какой стороны посмотреть, — уточнил Ласса. — Дон Кихот стремился переделать мир, который ему не нравился, потому что он видел, что остальные были не такими, как он. Тем же самым занимаешься ты.
Игуана Оберлус немного подумал и произнес со всей серьезностью:
— Я не пытаюсь переделать мир. — В тоне его прозвучала убежденность в собственной правоте. — На сей счет я не питаю никаких заблуждений. Лишь собираюсь построить на этом, всеми забытом острове иной мир по собственным правилам, раз уж тот, что лежит за его пределами, меня отвергает и мне не подходит. Пусть забирают себе свой, однако тому, кто сунется сюда, в мой мир, придется приспосабливаться к тому, что из этого последует.
— Тебе следовало бы предупредить об этом, — сказал с иронией француз. — Повесить объявление в бухте и в месте высадки, чтобы всякий прибывший знал, что его ожидает. А то ведь они не будут знать, что попадают в иной мир.
Оберлус помолчал столько времени, сколько потребовалось, чтобы в очередной раз набить и раскурить трубку. После этого, глубоко затянувшись и выпустив дым, он сказал:
— Возможно, я так и сделаю. В тот день, когда я сочту себя достаточно сильным, я установлю на берегу щит с надписью: «Это королевство Оберлуса. Здесь имеет законную силу только его воля». — Он усмехнулся: мысль эта его позабавила. — Мне понадобится флаг, — прибавил он. — Не бывает королевства без флага. Ты умеешь рисовать?
— Немного.
— Ну вот и нарисуй мне флаг. Большой и красный, с огромной игуаной в центре. Тогда у меня будет собственный флаг, свой остров и подданные. Чего мне еще надо?
— Четверо подданных — негусто, — проговорил Доминик Ласса.
— Появятся и другие, не беспокойся. Уверен, скоро нас станет больше.
* * *
Однако Игуана Оберлус ошибся.
Число его подданных не увеличилось, а, наоборот, внезапно уменьшилось на четверть, что означало — как означало бы в любом другом королевстве мира — катастрофу.
Это случилось пять дней спустя, во время обеда, когда Оберлус, как уже повелось, погрузился в чтение: он читал по складам вслух о приключениях хитроумного кастильского идальго и, увлекшись его похождениями, на мгновение оставил без внимания Жоржа, повара. А тот улучил момент и, подавая огромное блюдо с черепашьими яйцами, попытался заколоть Оберлуса кинжалом, яростно нацелившись прямо тому в сердце.
Вероятно, при приближении повара Оберлус краем глаза заметил дрожание руки, в которой тот держал блюдо, потому что инстинктивно, по-кошачьи, отскочил назад, благодаря чему кинжал, удар которого мог стать для него смертельным, лишь задел его вскользь; тем не менее кровь потекла ручьем, тут же пропитав оборванные штаны Оберлуса.
Шатаясь, он попятился, наткнулся спиной на скалу, упал навзничь и взвыл от боли, однако когда повар бросился на него сверху, собираясь прикончить, то неожиданно натолкнулся переносицей на дуло массивного пистолета со взведенным курком.
— Еще движение — и я разнесу тебе голову! — яростно прорычал Оберлус.
Француз замер и, охваченный ужасом, выронил оружие, признав тем самым свое поражение.
По звону колокола явились его товарищи по плену, они не задавали вопросов: чтобы понять, что случилось, им достаточно было взглянуть на Оберлуса и Жоржа.
Игуана все еще истекал кровью, не делая ни малейшей попытки ее остановить, а отчаянный вид повара говорил сам за себя, позволяя угадать последовательность событий.
Приговор был вынесен практически сразу же. Оберлус обнажил длинный острый тесак, который всегда носил на поясе, и протянул его Доминику Ласса.
— Отрежь ему голову! — приказал он.
— Ты что, сумасшедший? — возмутился тот и убрал руки за спину, отказываясь брать оружие. — Это же мой друг.
— Перестань называть меня сумасшедшим, если не хочешь, чтобы я заодно прикончил и тебя, — угрожающе произнес Оберлус. — Именно потому, что ты его друг, я хочу, чтобы ты привел приговор в исполнение. Я же велел тебе предупредить его об опасности, которой он подвергнется, если попытается меня убить.
— Я не стану этого делать, — твердо сказал Ласса — Это преступление.
— Таков закон — мой закон, и первый раз я не собираюсь проявлять излишнюю жестокость и требовать влить повару в глотку расплавленный свинец или разорвать его на три части… — Оберлус обвел всех грозным взглядом. — В следующий раз поступлю, как подобает королю, — буду пытать виновного до тех пор, пока он не начнет умолять, чтобы ему позволили умереть. — Он вновь протянул тесак французу. — Делай, что я тебе приказываю!
— Нет.
Оберлус пристально на него посмотрел. Без гнева, без злобы, почти насмешливо. Затем обернулся к норвежцу и метису, которые безмолвно наблюдали за происходящим, стараясь держаться тише воды ниже травы, и наконец повернулся к обвиняемому, который сидел на камне, уперев локти в колени и закрыв ладонями лицо, и всхлипывал.
