расстроилась. Фребеличка, несмотря на свое идиллическое прошлое, пригрозила мне колонией для несовершеннолетних в Величах.
— В Величах? — воскликнула мама. — Мы там дачу нанимали, а теперь ты там в тюрьме насидишься. Я преподавала сама в специальной школе, а своего проворонила, несчастная.
— В Величах лишь распределитель, — утешила маму фребеличка. — Его могут услать и поглубже. На Урале, в Ростовской области, под Одессой есть прекрасные исправительные учреждения нашего наробраза. Кстати, мой воспитанник Игорь Сокольников зачислен в музыкальную десятилетку при институте Гнесиных в Москве. Вот так-то!
До чего вредная старуха! Сперва напугала, потом унизила, а на прощание принудила дать сто честных слов под салютом всех вождей, что с сигаретами будет покончено. Роберту легче. На него наробраз меньше обращает внимания. Марию Филипповну не тревожат. Младший лейтенант вписала в карточку крупными буквами: находился на оккупированной территории.
Вскоре нам самим надоела эта глупая мотня. Мы завязали с базаром, оставили опасный промысел, пока не поздно. Нам ничего, молодым, неженатым. Мы спекулировали в свободное от уроков время. А вот Васе — хоть помирай. Монеты нет. Полинял, изголодался. Гитлеровские сопливчики из-за отчаянной небритости не вырисовывались под носом. Жратву мы с Васей половинили, но школьный завтрак взрослому на кус. Без шнапса и пива он дичал не по дням, а по часам. Валька вроде вильнула налево, когда бешеные деньги иссякли. Дружки — красавец Джузеппе-банабак и силач Балый перестали привечать. Вася очутился перед выбором — идти на службу или протянуть за подаянием кепочку «шесть листков, одна заклепка». Трудиться он принципиально не желал, даже сторожем на стадионе «Динамо». А никакой — и генеральской бы — пенсии не хватило на потребное ему количество спиртного.
Синим-пресиним апрельским утром, когда солнце жаркими пятнами шлепнулось на мокрый дымящийся асфальт, когда в воздухе вдруг пьяно зашатались запахи земли и картофеля, извлеченного из прошлогодних ям, а зрачки у бродячих и голодных собак по-сумасшедшему вперялись в одну точку, Вася Гусак-Гусаков подошел вплотную к Рубикону. Глотнув для куража из томпсоновской фляги, которая и являлась, собственно, подлинной виновницей его нищеты, Вася храбро усмехнулся: мне, мол, море по колено, сейчас на абордаж и брякну: отвали рупь! Разве он, тыловая крыса, посмеет отказать фронтовику? И Гусак-Гусаков нетрезво пересек Рубикон.
Как, впрочем, нередко случается, Вася протянул «шесть листков, одну заклепку» не тому, кому рассчитывал. Тыловой крысой обернулся Игорь Олегович Реми́га, давний приятель отца Гусак-Гусакова и лучший в мире архитектор и художник. Он возвращался с Бессарабки, удовлетворенно потряхивая опалым рюкзаком с килограммом квелого картофеля.
— Вася, ты?! — изумился Реми́га. — Неужели — ты?
Для него наш некогда могущественный покровитель по-прежнему довоенный мальчишка. Он не всерьез отнесся к попрошайничеству.
— Ты шутишь, Васька, черт тебя раздери! Я как зеницу ока берегу твое письмо из Казани, где ты пишешь о битве за Ледовитый океан. Селена Петровна даже читала этот манускрипт у себя на работе и оставила его там по просьбе месткома. Погоди, погоди, где твоя рука? — спохватился Реми́га.
Вася расплакался и закрыл лицо кепкой. Плакал не кто-нибудь, не демобилизованный матрос Федька безногий, по кличке Башмак, аккордеонист из закусочной на Малой Бассейной, профессиональный истерик и драчун, не истерзанный оккупацией Роберт, не я, трусоватый реэвакуированный маменькин сынок, а кавалер ордена Славы, полдесятка наших и одной будто бы британской медали. Хоть союзники — туды их в качалку! — второй фронт затянули, но тоже наградами не бросаются. Два прыжка на Шпицберген и три на Землю Франца-Иосифа со спецзаданиями — не шутка. Вася, всхлипывая, терял мелкие старушечьи слезы. Его щеки за месяц милицейских мытарств запали, и каждая слезинка, сползая, совершала крутой зигзаг, прежде чем исчезнуть в жесткой волчьей щетине. Он плакал не в сентябрьский вечер печальных поминок по расстрелянному отцу, раскатывая опорожненные поллитровки и хрустя яичной скорлупой, а в голубое и желтое апрельское утро накануне разгрома врага, перед самой капитуляцией. Значит, ему — во: невмочь! Значит, безнадега буравом вгрызлась в сердце.
— Манускрипт, манускрипт! — яростно хохотал Роберт, отскочив на противоположную сторону улицы.
— Манускрипт! Манускрипт! — нелепо кривляясь, повторял я. — Ого! Манускрипт!
В голове все перепуталось, и я подумал, что манускрипт — орденская книжка, присланная британским королем Жоржем Шестым. Пожелтевший лист с описанием битвы за Ледовитый океан покоился в красном уголке на плексигласовой подставке между шахтерской лампой с гравированным ромбом — «От угольщиков Кадиевки» и никелевой моделью первой днепрогэсовской гидротурбины.
Роберт издали почему-то по-дурацки высунул язык. Мы оба просто пытались скрыть жуткое ощущение. Стрелять у офицеров по сорок копеек на газировку — одно, клянчить подаяние взаправду — совсем, оказывается, Другое.
Между тем Реми́га, взволнованный встречей, продолжал:
— Какое несчастье, что ты потерял руку. Ну ничего, главное, что ты жив. Ты разыграл меня, малыш? Разыграл, не так ли? — архитектор заискивающе ловил взгляд Гусак-Гусакова.
Вася сознался, что неудачно разыграл. Они обнялись. Получив удовлетворительное объяснение, Реми́га успокоился и увел его с собой. Мы с Робертом сникли и отправились прочь. Вот теперь навеки покончено со спекуляцией сигаретами.
41
Отныне мы слонялись по Бессарабке без особенной выгоды. Но уроки в четвертой четверти, как и прежде, пасовали безбожно. Всё причина — весна, кино, немцы. Мы согласны даже расчищать развалины и таскать носилки — «оборви плечо» — с кирпичами, только бы не мучиться за партой.
Однажды бригадир бессарабских грузчиков по кличке Сизый Нос предложил нам солидную честную работу — штампы к освежеванным тушам прикладывать. Дело будто плевое, а поди пошлепай смену — одуреешь. Чернильная паста по влажному мясу плывет, посуше кусок нащупывай. Требуется ловкость и быстрота. Тем временем фельдшерица осматривает убоину и талон для рубщиков оформляет. Без него на колоду не примут и за крупную взятку. Фельдшерица в санинспекции молодая — акулинка на пружинках, как ее дразнят грузилы. Брезгливая, к сырому мясу прикасаться избегает. Вареное любит — в обед ест, круто посыпая солью и запивая сладким кипятком. Сизому Носу внешность ее, очевидно, нравится.
— Эх, мамзель-стгиказель на баганьих ножках! — натужно и картаво крякает он, сваливая очередную тушу.
Сравнение с бараньими конечностями фельдшерицу здорово задевает. Вон они торчат из-под рядна в кузове полуторки. А ноги у фельдшерицы, в общем, классные, ровней, чем у младшего лейтенанта. Когда я натыкаюсь взглядом на ее округлые с ямочками колени, в разлете ребер сладко ухает. Но удивительно, что кривоватые ноги Валерии Петровны в белых носках с красными стрелками я почему-то вспоминаю чаще. Роберт не отрывает взора от спины девушки, особенно когда та склоняется над весами литым гибким телом. Халат по бокам мягко рисует внушительный зад. Щиколотки толстые, деревенские,
