еврей более богат, тем он легче откупается, а богатые евреи иногда не только не чувствуют тяжести стеснений, а, напротив, в известной мере главенствуют, они имеют влияние на высших чинов местной администрации».
С существующими порядками пытались бороться некоторые сенаторы, но Министерство внутренних дел доносило государю на них, как на противодействующих администрации. Таких сенаторов не награждали, их переводили из департаментов, назначая новых, послушных, и вскоре Сенат толковал законы так, как это нужно было Министерству внутренних дел.
Между тем существующее положение революционизировало население.
Вникнуть бы Плеве в суть вопроса, как вник в него в своё время Александр II, но граф историей не интересовался и не любил философствовать, а тем более рассуждать. К тому же он не осуждал тех, кто науськивал толпу на евреев, и таким образом поощрял погромы.
Погромы бывали и в бытность министра Игнатьева. Потом пришёл граф Толстой — погромы прекратились. Плеве не был строг в этом вопросе, и при нём разразились погромы, среди которых самый ужасный произошёл в Кишинёве.
Из воспоминаний графа С.Ю. Витте:
«Граф Мусин-Пушкин, генерал-адъютант закала императора Николая I, бывший тогда командующим войсками Одесского округа, рассказывал, что немедленно после погрома он приехал в Кишинёв, чтобы расследовать действия войск. Описывая все ужасы, которые творили с беззащитными евреями, он удостоверял, что всё произошло оттого, что войска совершенно бездействовали, а бездействовали они оттого, что им не давали приказания действовать со стороны гражданского начальства, как того требует закон. Он возмущался всей этой ужасной историей и говорил, что этим путём развращают войска.
Пушкин не любил евреев, но он был честный человек. Еврейский погром в Кишинёве, устроенный попустительством Плеве, свёл евреев с ума и толкнул их окончательно в революцию. Ужасная, но ещё более идиотская политика!..»
Нет, Плеве эти погромы не устраивал, но и не скрывал, что допускает, чтобы погромы носили антиреволюционный характер. Мировая общественность осуждала царскую власть. Плеве отстаивал, несмотря на это, своё мнение: пока будет революция, будут и погромы.
В Париже он встречался с еврейскими лидерами и говорил им то же, что и раввинам в России:
— Заставьте ваших прекратить революцию, я прекращу погромы и отменю стеснительные против евреев меры.
Ему отвечали:
— Мы не в силах; молодёжь, озверевшую от голода и стеснений, нам не удержать. Если вы начнёте проводить умную политику и проведёте облегчительные в отношении евреев меры, наша молодёжь успокоится.
Плеве порой забывал, что кроме евреев в революцию шли русские, малороссы, представители других национальностей, населявших империю. Шли, конечно, не от хорошей жизни. Он был умён и культурен, но в нём всегда брало верх полицейское начало, а это всё портило. Он придерживался и полицейской силы, и полицейской хитрости, отсюда и его интерес к идеям жандарма Зубатова — разложить рабочее движение. Тем самым, полагал он, мы приблизим к себе фабричный люд, отдалив его от революционеров.
Интересно, что поначалу Плеве высказывался о затее Зубатова как о глупой и вредной, но потом, изменив своё мнение, привлёк Зубатова в Департамент полиции и подчинил ему все охранные отделения. Уезжая однажды в отпуск, министр отпустил по делам и директора Департамента полиции А.А. Лопухина.
— Кто же у вас остаётся? — спросили министра.
— Зубатов, — ответил Плеве, — он справится.
В рабочем движении, организованном Зубатовым, черпал свои силы знаменитый священнослужитель Гапон, пропагандирующий социалистические идеи.
— Я знаю, — говорил Плеве, — меня когда-нибудь убьют.
Он усилил свою охрану. Он ходил окружённый полицейскими, и, когда ездил в карете, его сопровождали агенты на велосипедах. Ездили они так неискусно, что все передвижения министра обращали на себя всеобщее внимание.
Плеве полагал, что он — новатор, что велосипеды, привезённые из-за границы, его спасут. Он не думал, что, когда человек держит двумя руками руль, ему уже не до оружия! И был убит в тот день, когда ехал на доклад к царю, по обыкновению в карете, окружённой охранниками-велосипедистами. Революционер Созонов бросил под карету бомбу. Плеве был убит на месте, кучер — ранен. Портфель министра с докладом остался невредим.
Говорили, что, осматривая его бумаги и всеподданнейший доклад государю, товарищ министра Дурново вроде бы обнаружил в них сообщение тайного агента из какого-то немецкого городка. В этом донесении упоминалось имя графа Витте, который якобы принимал участие в подготовке революционного выступления против государя. Много позже Витте объяснил дело так: Плеве боялся, что государь заменит его на Витте, а так как ему очень не хотелось покидать пост министра внутренних дел, то он и состряпал документ, порочащий графа.
Пытаясь усмирить народ, Николай II смещал и назначал министров, но успокоения от этого не наступало.
В 1904—1905 годах министром был князь П.Д. Святополк-Мирский, генерал-адъютант, который с 1906 года командовал отдельным корпусом жандармов. При нём случилось Кровавое воскресенье, пролог первой русской революции. Выяснилось, что в министры князь не годится — слаб, либерален, не умеет быть жёстким.
С января по октябрь 1905 года министром был А.Г. Булыгин, который до этого занимал должность московского губернатора, а потом помощника московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича.
Булыгин с революцией не справился.
Потом был назначен полицейский профессионал Пётр Николаевич Дурново, за плечами которого была служба в разных должностях — вице-директор Департамента полиции (1883—1884), директор Департамента полиции (1884—1893), товарищ министра (1900—1905).
— Хороший полицейский опыт, — говорили, рекомендуя его.
— Я знаю, — с улыбкой отвечал Николай II, — слишком хороший опыт.
Все знали давнюю любовную историю Дурново, которая едва не стоила ему карьеры. Не забыл о ней и царь.
Дурново был не только активным полицейским, но и большим поклонником прекрасного пола. Приревновав свою возлюбленную к иностранному послу, он, будучи директором Департамента полиции, приказал агентам произвести в доме дипломата тайный обыск.
— Все письма, адресованные ему, — приказал он, — доставить ко мне!
Дурново искал любовные письма, агенты считали, что идут поиски утечки государственной тайны. Разве в любовных письмах нельзя раскрыть служебные тайны?
Письма были доставлены, и директор департамента, не успев даже прочитать их, был возмущён. Он убедился в женской неверности.
На другой день он встретил предательницу. Объяснение было бурным, после чего изменившая ему женщина побежала к дипломату и, плача, подробно рассказала об инциденте. Под глазом у неё светился большой синяк.
Как истинный мужчина, дипломат поднял шум. Скандал дошёл до государя Александра III. Спас положение министр внутренних дел Иван Николаевич Дурново, который был однофамильцем провинившегося, но отнюдь не родственником. Он и уговорил государя не увольнять того совсем, а назначить
