отправился домой. Пролежав на кровати, я понял, что сон не идёт, и взялся за принесённого Верой «Мартина Идена». Отойти от строгого стиля и точных данных медицинских книг оказалось для меня почти таким же непривычным, как ходить задом наперёд. Однако текст быстро увлёк, воображение уносило меня в богатые залы, рисовало в моей голове образ юной Руфь, и за чтением время пролетело очень быстро.
Стоило мне ощутить сонливость, как в коридоре послышались шаги и приглушённый шёпот. Кто бы там ни был, он был не один. На цыпочках я подошёл ближе к двери, стараясь случайно хрустнуть суставами или не закашляться.
— …просто свинство, Гуськов! — шипел Поплавский.
— Да что ты опять свою шарманку заводишь?
— Мало того, что из-за тебя я лишился комнаты, так и эта карга меня больше в себе не подпускает. Знаешь, как с ней тяжело?
— Ты сознательно пошёл на это.
— Я?! — воскликнул он достаточно громко, чтобы Гуськов цыкнул на него.
— Не вопи, идиот. Хочешь весь дом перебудить?
— О каком выборе ты говоришь, если сам меня к стенке приставил?
— Да потому что тебе, аферюге, ни один нотариус не одобрил бы дарственную по таким документам. А со мной ты под прикрытием. В любом случае, дело сделано, документы она переоформила на меня. С тобой, как договаривались — семьдесят на тридцать.
— Шестьдесят на сорок!
— Губу закатай. Всю работу сделал я. Документов сколько обойти, лапшу ей на уши повесить — ты бы до такого не додумался.
— А если раскроют?
— Не раскроют. Нигде в диагнозе рак не упомянут до настоящего дня. Симптоматика не была выражена, жалоб не поступало, лечение я назначил соответственно заболеванию. А были метастазы на момент операции или нет — кто проверять полезет? Завтра ещё раз повезёшь в больницу, я подойду, проявлю обеспокоенность.
— Ну, ты и заварил кашу.
— Все продумано. У меня для этого котелок варит. Все, пойду я. И ты не шуми особо.
Глава 9
— Это немыслимо! Как я мог быть таким дураком? Как не раскусил это сразу? Два и два не сложил.
— Главврач должен об этом знать, — сказала Вера, — я встретил ее после учебы на следующий день, и мы шли по парку. Она просунула руку в большой карман моего пальто и так грелась.
— Само собой. Я обязательно пойду к нему, но сначала поговорю с Жорой.
— Что это даст? Не думаю, что он раскаивается.
— Хочу посмотреть ему в глаза.
— Как знаешь… главное — не опоздать.
— Это верно.
— К слову, знаю, что говорю это не очень вовремя, но все же. Надя хотела пригласить тебя на ужин в эту субботу.
— По какому поводу?
— Просто так.
— Она о чем-то догадывается?
— Мы не говорили на эту тему, но что только ни происходит в ее голове, поэтому все возможно.
— А Элла Ивановна?
— Не сомневайся — будет рада тебе. Мы пришли, — вдруг Вера обняла меня, зарываясь в мой шарф, но быстро отпрянула, засмущавшись прохожих.
— Хотелось бы проводить с тобой времени больше, чем прогулка через парк до трамвайной остановки.
— Когда сессия закончится, станет полегче. У тебя есть планы на Новый год?
— Нет, я всегда встречал его один. Но в этот раз я хотел пригласить тебя, если домашние не будут возражать.
— Мама не особо любит этот праздник, шумиха ее раздражает. Надя всегда отмечает с друзьями. Так что я смогу прийти.
— Это замечательно.
Трамвай приехал гораздо быстрее, чем хотелось бы. Поцеловав ее на прощание, я двинулся в сторону дома, внутренне настраиваясь на вечер. Поговорить… поговорить… в то время, как чреве его жены зреет новая жизнь, по его вине умирает человек. Умирает беспомощно, сам доселе того не зная. Умирает бесславно, беспричинно и без огласки. Насколько полной и счастливой была жизнь для Фурманши? Выбрала бы она распрощаться с ней сейчас?
— … и я только не могу понять — для чего?
Гуськов сидел передо мной на кресле с вылетающими пружинами, потупив взгляд. Он упёрся локтями в колени, сложил руки в замок и молчал. Но молчать вечно было невозможно.
— Что за глупые вопросы… не будь дураком, Якубов. Ты все прекрасно понимаешь.
— Не понимаю.
— Не зли меня! Что я должен был делать? Я не хотел, чтобы вся моя семья пошла побираться на улицу через несколько месяцев!
— Что угодно, только не это! Как только ты мог додуматься до этого?
— Здесь даже идиот бы смог. Во время операции метастазы действительно было видно. — Я увидел, что случай пойти безнадежный, и долго гадать не пришлось.
— И что же, ни одна операционная медсестра потом не интересовалась этим?
— Для этого у них должна была бы быть наблюдательность, которой они никогда не обладали.
— И никаких полипов не было?
— Не было.
— Почему она вдруг стала так плоха?
— Операция ослабила ее, болезнь стала брать своё. Я не прикладывал к этому руку.
— Прикладывал, Гуськов, прикладывал самым настоящим образом.
— Хочешь сказать, лучше бы в ее комнату ехал Поплавский? Этот шулер без козыря? Да я бы вселил туда порядочных людей, мои дети и жена не голодали бы… если тихо сидеть и ждать, пока государство даст нам новое жилье, так можно и не дожить… Даже этот бедолага-картежник остался бы в выигрыше. Скажешь, что сам не устал от этой язвы-антисемитки? Мог бы тоже пожить спокойно…
— Ценой чужой жизни?
— Я не верю, что ты такой моралист. Очнись, Лёва, открой глаза! Кто мы? Мы, кого на выдаче диплома окрестили светилами науки, спасителями, кого обещали почитать. Никто, только прислужники таких, как Фурманша, вынужденные гробить своё здоровье за нищенские деньги. Неспособные никуда пойти за помощью, потому что нам сразу плюнут в морду и дадут под зад. Неужели ты этого не видишь? Кто предупреждал, что о нас разрешено будет вытирать ноги всем и каждому без зазрения совести?
— Ты видишь только чёрное…
— Я реалист, дурья твоя башка! Уж живу дольше тебя — знаю, как устроен мир.
— Ты же был на войне, ты видел, как легко могут умирать невинные.
— Вот именно. Я видел, для меня это не ново. Орлеоновна все равно умерла бы. Не сейчас, так чуть позже, ведь я уговорил ее лечиться. Пусть доживает спокойно.
Я не мог узнать Гуськова. Передо мной был человек без капли человечности. От него веяло холодом и глубокой злобой. В голове он давно оправдал свой поступок как правильный — его нечего было переубеждать. Жора не был рождён вершителем чужих судеб, но с трезвым расчетом
