знак Божий, подумал… Тут старик снова прерывал разговор, подходил к каске, брал ее осторожно в руки и показывал, поворачивая зияющим отверстием к собеседнику.
– Ведь она прикрывала чью-то голову… Не иначе, как осколками от разорвавшейся бомбы пробита…Царство Небесное Солдату!
Я тогда сделал ограждение колышками вокруг находки , ежедневно приходил, молился и ждал, когда на этой символической могиле отцветут цветы. Когда опали лепестки мака и пожух василек, сорвал стебель ржи с колоском и вместе с каской принес домой. Зерно с того колоска в тот же год высыпалось, я его посеял в огороде… А перед иконами молюсь за того, кто носил ее, за тех, кто покоится в нашей братской могиле… Да что там?!
– За всех, кто отдал свою жизнь за Родину.
И уже в конце, провожая своего гостя, седовласый ветеран всегда заключал:
– Это же какое чудо! В каске сквозь простреленное отверстие вырос составленный войной букет, состоящий из хлебной Нивы, политой людской Кровью, и синего Неба. Колосок для меня символизирует Землю, мак – Кровь и василек – Небеса.
У нас под ногами – одна Земля, над головами – одно Небо, и Жизнь человеческая – одна! И никто не имеет права отбирать ее у нас! Чтобы живущие сегодня на мирной Земле под мирным небом не забывали, чтобы помнили!..
К сожалению, не все помнят, находятся горячие головы, которые хотят развязать новую войну. Но это, не приведи, Господи, уже будет другая война: на выживание всего человечества. Безумцы, стремящиеся к такому катаклизму, безответственны и бесчеловечны.
« Я уже так соскучилась за своими, скорей бы Аля заканчивала курс, и Саше пора возвращаться: строил в Иране АЭС. Только и жизни без них, что беседуешь со своими персонажами да посетителями».
Ей не хотелось насиловать себя мыслями об официозе, об этой стороне работы редакции она писать в книге не станет. Её тянула Муза в другие миры, более духовные, поддерживающие силу духа, волю и стремление жить.
Каждый сочинитель придерживается своего стиля, на его творческой кухне едок только один – он сам, и меню составляет также он, демонстрируя свой выбор художественных эффектов, свою ненасытимость духовной алчности, идёт ли речь о любви к слову, скупости или щедрости чувственной отдачи. Но столь эгоистичный автор рискует не попасть в струю модного литературного процесса.
Евгения знала, что находится никак не в нём. Её слово,– говорят,– слишком правильное, христианское, искреннее. В угоду моде писать не умеет. Не хочет быть обезличенной. Страшна ведь не мода, а то, о чём она свидетельствует. В моде кроются элементы рабства. А быть рабом, ой, как неохота, да и грешно сознательно терять человеческую свободу. Набирая почти автоматически свои мысли на клавиатуре, женщина то и дело останавливалась: « К чему это я о свободе, грехе мы все грешны. По-моему, грех перед собой и своей совестью – самый тяжкий?» И, словно, по чьей-то указке, всплывали вопросы. Много; ответить ей на них в книге не удастся.
С.А.Демченко. Купол Храма.
14
Простить
непрощаемое
На следующий день встала с лёгкой головной болью. Подумала, что что-то с погодой не так. «Хотя, хорош всё списывать на неё, за компом сидеть нужно меньше»,– упрекала себя.
На часах – семь утра, время, когда ещё всё дремлет затяжной утренней дремой.
Белесая утренняя просинь залегла и в небе и понизу, в саду меж стволов и обвисших ветвей. Выпив таблетку от головной боли, Евгения поспешила на работу.
– Евгения Петровна, к Вам можно?
– Да, да, Леночка, заходи. Что-то случилось?
– Не знаю, как и сказать. Места себе не нахожу. Поссорились с мужем, кажется, навсегда.
–Ну, что ты? С людьми, да ещё близкими, ссориться навсегда грешно. С мужем, говоришь, не поладили? Наверняка из-за пустяка?
–Да, нет, он должен был поехать к моей маме и купить ей нужное лекарство, болеет она, а он, говорит, просто забыл. Мне стало обидно. Когда его мама болела и случился инфаркт, я ни на минуту её не оставляла, помните, брала две недели за свой счёт? А, когда моей маме надо помочь, он, видите ли, забыл. Вот так слово за слово и уже три дня не разговариваем.
–Зная твоего Сашу, не поверю, что может в молчанку играть.
– Нет, он пытался извиняться, но я не могу его вот так сразу
простить.
–Милая моя, бывают в жизни случаи, когда прощают непрощаемое. Возьми вот это письмо, почитай. И никогда не говори слово «никогда».
– Скажете такое. А что это за письмо?
– Интересное. Автор мне совершенно не знаком, но история, по-моему, заслуживает внимания. Как раз по теме нашего разговора. Мы все грешим друг перед другом, а вот простить зачастую не умеем. Надо поддержать этого автора, хотя его текст нужно отредактировать, вычитать внимательно.
– Хорошо, Евгения Петровна. Сама так начинала, помните?
– Да куда уж тут забыть.
– Если бы тогда Вы не напечатали мое "Признание", как знать, поступала бы я на журфак или нет. Вы укрепили во мне веру в себя, в то, что мое слово может быть нужным и интересным людям. Спасибо вам. Примите и теперь мое признание в любви!
– И тебе спасибо, что не разочаровала. Возьми письмо, название надо сберечь, оно то, что нужно,– «Простить непрощаемое». А Сашу своего прости и не держи в себе зла, не будь бессердечной.
Лена знала: Евгения Петровна лишь каких-либо писем не держит у себя. Значит, это о чём-то особо важном. И это предположение оправдалось. Спустя несколько дней очерк «Простить непрощаемое» лег на стол Главреда.
«Алеша рос смышленым и бойким мальчишкой.
К своим шести годам уже знал, кем он хочет стать и что для этого нужно сделать. Первыми тремя словами, выведенными им, были: мама, небо, самолет. Среди игр преобладали конструкторы различных моделей самолетов.
А собранные детскими руками самолетики украшали не только детскую комнату, но и гостиную. В тот день Майе, матери Алешки, что-то нездоровилось.
На вещевой загородный рынок вместе с приехавшими из деревни сестрой Ниной и ее мужем Никитой Майя попросила съездить соседку, десятиклассницу Наташу.
– И меня возьмите,– захныкал Алеша.– Там продаются те модели, которых у меня нет. Мне Колька из пятой квартиры говорил.
– Никуда ты не поедешь. Далеко это, только мешать будешь,– запротестовала мать.
– Да ладно, Майя, пусть прогуляется.
На рынок они приехали к одиннадцати часам.
Он уже гудел, словно пчелиный улей. Поначалу в толчее
