меня тоже не отпустят. Я стала упрашивать маму о прогулке, потому что мысль о побеге меня не оставляла, я даже не делилась ею с мамой, хотела просто убежать и всё. Я попросила маму, чтобы она хотя бы с ней упросила заведующую, отпустить меня немножко погулять, подышать напоследок свежим воздухом. Конечно, маме это сделать было нелегко, она написала не одну расписку, чтобы десять минут я проветрилась. Мы с ней вышли, белый свет на чисто белом снегу просто слепил мне глаза, я никогда не видела такого чисто белого снега, но откуда он там будет другим, если мы находились за столько километров от города, где далеко проезжая часть, и по этому снегу никто не ходил. Мы прошли с ней немножко по лесу, а потом пошли обратно через дома, которые там были. Их там было мало, но люди там жили, а их дети ходили в тот детский сад, который переделали в больницу. С каждым приближённым шагом, я упрашивала маму поехать домой, что я не хочу туда возвращаться, на отрицание этого и не понимания, я упала перед мамой на колени и просила не вести меня туда. Она сказала, что не может этого сделать, что написала не одну расписку, чтобы я погуляла, и если собираюсь бежать, то плохо после этого будет не только мне, но и ей. Я осталась сидеть на снегу, мама пыталась меня поднять, а я закричала, и хотела убежать даже от мамы, потому что не понимала, почему она не может позволить мне уехать домой, она крепко схватила меня, закричала, чтобы я встала, отдёрнула меня и вела, прям до самых дверей отделения не отпуская. Я просила её не вести, но она ничего не могла сделать. Звонок, дверь открыли, и резко закрыли, оставив маму по уличную сторону, а меня в коридоре, я закричала, что дайте мне хоть с ней попрощаться, но мне никто не дал этого сделать. Мы лишь на долю секунд успели друг на друга посмотреть, мамины глаза наполнились тоской, а я смотрела на неё так, как будто смотрю в последний раз, и мне казалось, что она сама готова расплакаться. Мне всего один раз в жизни приходилось видеть маму плачущей, когда я была ещё совсем маленькая, и причину тех слёз не знала. Я увидела тот взгляд, который придавал мне силы не расплакаться, сила маминого взгляда, силы её духа придавали мне уверенность, и я внутри сделалась каменной, чтобы не выдать своих чувств и боли.
На шум ко мне спустились врачи, лечащая и заведующая, я смотрела в пол, и понимая действительность, немного молча постояв, медленно сняла с себя шапку, опустила с ней руки, затем стала разуваться. Я старалась запоминать ощущения одежды, ведь знала, что её у меня отнимут, и сколько я там пробуду не известно, и одену ли я её вообще. Мы поднялись, меня отвели в раздевалку, которая тоже была под замком, где хранилась детская одежда, я сняла куртку, сама её повесила. Я получала столько удовольствия от этого раздевания, от прикосновения к верхней одежде, что я её сама снимаю и вещаю, а не забирают её у меня, и место нахождения её не известно. Уже знала, где она находится, и от этой мысли я ощущала такие незабываемые чувства. Раздевалась так медленно, как не раздевалась никогда в жизни, рассматривала одежду, как будто в последний раз, но те минуты быстро прошли. Я вернулась в отделение, вернулась к той боли и страданиям, забыла о часах, потому что с той минуты время для меня полностью перестало существовать, оно остановилось, и жизнь моя вместе с ним. Я уже не знала чего ждать и что со мной будет. Вспоминала проведённые моменты дома в ванне в пене, как я там мылась, потому что в больнице никогда не смогла бы помыться в ванне, а тем более в пене. Вспомнила блюдо, которое для меня приготовила мама, и мне в тот миг его так сильно захотелось, хотя чувства голода я не ощущала. Я физически совсем ничего не ощущала, даже боли в мочевом пузыре и бронхит меня не беспокоил. Я думала о том, что лучше бы тот подросток меня тогда задушил полностью, но переставала об этом думать, потому что всё время думала о маме, о её любви ко мне, о том, как она будет без меня, а я без неё. Что я должна быть сильной и жить ради неё, жить для неё. На миг я забыла обо всём, и начала вспоминать о прошлой жизни, о школе, о бабушке, о том, что у неё скоро день рождения, а через неделю после неё двадцать первого марта, у мамы. И эти воспоминания, и мысли мне помогали, я хоть как-то на время отвлекалась и забывала о действительности, уходила в нереальный выдуманный мир, в котором начала жить, строить и придумывать там свою жизнь, исходя из прошлого опыта и знаний. Мне было хорошо в том мире, там не было боли и страданий, там не было зла и войны, где есть Бог, и однажды, мне захотелось остаться в том выдуманном мире навсегда. Наверное, так оно и случилось, и я там живу до сих пор, потому что ту боль, те осколки от взорванной бомбы внутри меня не переставали колоть изнутри.
Люди видят моё светлое лицо, улыбку, иногда чему-то завидуют, но они не знают, что скрывается внутри меня. Мне как-то один человек сказал, что у меня чёрные глаза, хотя они были голубого цвета. А я подумала, что у меня чёрная душа. Чёрная не от того, что я чёрствая и злая, а от того, что в ней взорвалась бомба и разрушила мой внутренний мир, мою душу, а глаза это передавали. Началась война, я воевала не только с окружающими меня людьми, я боролась и с внутренним состоянием своей души, боролась с чувствами, подавляла боль и страх. И он, наверное, это немного заметил, а может, у моих глаз были слишком близко расположены вены, и ему показалось, что они чёрные. А может он говорил об области вокруг глаз, а не о самих глазах, но меня так поразило и испугало, что кто-то вдруг сможет заглянуть в мой внутренний мир, мою душу, узнать, что мне пришлось пережить, ведь мне этого никак не хотелось! После этого я мало смотрела людям в глаза, старалась избегать зрительного контакта, чтобы они не смогли заглядывать ко мне в
