я уже даже забыла о существовании школы, друзей, стала забывать любимою пищу, стала забывать всё, что ранее меня окружало, что я любила, чем жила. Я даже не могла воспринимать нормальную человеческую речь, потому что другой никакой не слышала. Я стала забывать о природе, что существуют звёзды, ведь я их не видела, я мало что видела с окна, перед которым была решётка на замке, которая не позволяла приблизиться к окну. И то, это окно было в спальне с ограниченным доступом, и только в вертикальном положении, пока я шла до кровати, которая как раз была у окна, я могла одним глазком взглянуть в окно. Но и за ним была пустота, на территории больницы не было ничего, что связывало нас с внешним миром. Дома меня, даже, напугал телефонный звонок и звук телевизора, поэтому я из него выбежала, мне трудно было улавливать другие звуки, тишину, от которой я отвыкла, слышать приятный голос мамы. Всё во мне перевернулось в один миг. Единственное, на что я могла смотреть в том отделении, это на часы, которые там висели, да и то не для нас, а для персонала. На них я смотрела целый день, с перерывами погружалась в себя, потому что смотреть было больше не на что, разве только спящих на полу детей, но я уходила в коридор и сидела там одна, передо мной была только решётчатая лестница. Мама говорила мне, чтобы я не смотрела на эти часы, что тогда кажется, что время идёт долго, иногда я прислушивалась к её словам, погружалась в мысли, но снова и снова возвращалась к этим часам, движение которых было единственным приятным в том месте. Я следила за секундной стрелкой, которая продвигала каждую минуту ко дню моей свободы.
6
Наутро ко мне сбежались все врачи, я отвернула голову и не хотела ни с кем разговаривать, внутри меня всё провалилось, когда я поняла, что пришла к тому, от чего бежала. Врачи долго не знали, что со мной делать, ведь я была выписана, я лежала на кушетке в кабинете, у меня было повышенное давление, мне поставили впервые так нужный укол, а не приносящий вред, и что-то решая, меня собрались отправлять в то детское отделение, откуда была благополучна выписана. К сожалению, в тот день была смена той тюремной медсестры. Вначале я шла спокойно и сама, но дойдя до лестницы, у меня началась паника, ведь мне не хотелось туда возвращаться, я села на пол перед лестницей, схватилась за перегородку перил, и сказала, что никуда не пойду. Они меня окружили, всё время что-то говорили, просили, чтобы я отпустила перила, я этого не делала и была вся красная, хотя не плакала, меня всё равно просили отпустить руки, я не хотела, и сделала это, когда мне собирались, мерит давление. Я увидела, что принесли прибор. Видимо они боялись, ведь в детском отделении у меня подскакивало очень сильное высокое давление, настолько высокое, что оно даже для взрослых считалось высоким, и не удивительно, сколько мне всего приходилось терпеть и сдерживаться, а ещё нарушили мне весь организм вредными препаратами. Толи они меня, таким образом, обхитрили, толи я по своей детскости не заметила, что не схватилась сразу второй рукой за перила, да и другая рука была не крепко схвачена, что я сама была сосредоточена на измерении давления и напугана этим. Что в какой-то момент меня схватили за обе руки и потащили, прям войлоком по лестнице. Потом та тюремная медсестра выкрутила мне за спину руки каким-то своим тюремным приёмом, что у меня была страшная боль, от которой я подчинялась её физическому воздействию. Она вела меня по коридору в отделение, а когда от боли я пыталась вырвать руки, она зажимала мне их с такой силой, что боль переносила меня в другое пространство. Меня привели туда, хотели привязать к кровати простынёй, которую собирались порвать, но им не позволила этого сделать кто-то из персонала, возможно сестра-хозяйка. Да и зачем это всё делать, если они со мной справлялись безукоризненно, да я и не буянила, даже грубостей никому никаких не говорила, была настолько запуганным и беззащитным созданием, которое вообще ничего не могло там сделать, даже если бы и захотело. Мне поставили снотворное, которое на меня не действовало, я не стала лежать, встала, но врачи позвали меня к себе в кабинет, и я там просто у них молча сидела, в то время, когда одна из них принимала новую девочку. Потом они отправили меня спать, но на меня всё равно это снотворное не действовало, так и не подействовало. И вовсе не потому, что у меня отменное здоровье было, хотя это не так, особенно после их залечивания, а потому, что моё психологическое состояние и осознание действительности никак не дало бы мне заснуть. Потом меня увели в изолятор и поставили капельницу. Лежав под ней под пристальным наблюдением процедурной медсестры, я услышала разговор врачей, потому что изолятор находился напротив кабинета врачей, что некоторых детей впервые собираются вывести на прогулку. Я задумала побег, ведь у меня уже была уличная одежда, в которой приехала, в кармане куртки лежали пять рублей, сдача с проезда, и которых хватало, чтобы сесть в автобус и уехать домой. Разумеется, ещё лежа под капельницей, я стала расспрашивать процедурную медсестру о том списке, который намеревались составить врачи и отдать его медсёстрам. Та мне говорила замолчать и ничего у неё не спрашивать. Но на радостях, что я могу оказаться дома, и такой план может сработать, я и забыла обо всём, чему меня учили, что побеги эти бесполезные, да и в этом списке меня всё равно не оказалось.
Вскоре пришла ко мне мама, я выбежала к ней и увидела её глаза, могла прочитать в них только боль, она была видимо такой, что когда я начала её обнимать, не почувствовала взаимности. Мама была каменой. Она стала спрашивать меня, зачем я так поступила, но я не могла объяснить ей своего поступка, просила, чтобы она меня простила и забрала. Она поднялась к врачам, долго с ними о чём-то разговаривала, а потом вышла и сказала, что меня никто никуда отпускать не собирается. Сколько бы мама там не настаивала, не писала расписок, что всю ответственность она берёт на себя, никто ни шёл на компромисс, чтобы хотя бы меня каждый день забирать и привозить, и что гулять
