давно покинула подмостки. Эта дородная престарелая дама с полупрозрачной кожей и зелеными глазами собирала седые волосы в высоченный пучок. После того как она провела большую часть жизни в Европе и прославилась там как королева бельканто (Мейербер уговаривал ее петь главную партию в новой опере «Африканка», но она не могла или не пожелала принять такую честь), неблагоприятные обстоятельства вынудили ее вернуться на Кубу. Девилль жила в Гаване и зарабатывала на жизнь уроками пения для сеньоров и сеньорит из высшего общества, но каждое лето приезжала в Матансас погостить у сестер. Однажды летом доктор Сенда пригласил ее на ужин.
Хотя после смерти доньи Лолы Чикиту с Мундо больше не заставляли выступать на семейных вечерах, на сей раз было решено сделать исключение, чтобы устроить небольшое чествование актрисе. Чикита произвела фурор, продекламировав стихи, которые поэт Пласидо посвятил сопрано, когда та, двадцатилетняя, только начинала карьеру. Девилль так растрогалась, что встала и грянула а капелла арию «Каста дива» из своей любимой «Нормы». Певице уже стукнуло семьдесят, но она сохранила настолько мощный голос, что хрустальная люстра в гостиной зазвенела, словно аплодируя исполнению.
В тот вечер между одряхлевшей дивой и лилипуткой завязалась крепкая дружба. Когда Сирения де Сенда узнала, что Урсула собирается подработать уроками вокала для девушек и в Матансасе, она спросила у дочери, не желает ли та заниматься у оперной легенды. Вместо ответа Чикита запрыгала от радости.
Через два дня уроки начались. У Чикиты был хорошо поставленный голос, куда более сильный, чем можно было бы предположить, но с первой минуты Урсула поняла, что ученице не под силу справиться с арией Россини или Беллини. Чаяние оперной карьеры следовало сразу же отвергнуть, торжественно сообщила она Чиките, чтобы та не питала пустых надежд.
— Не волнуйтесь, — успокоила ее Чикита и шутливо заметила: — Я не собираюсь петь в «Ла Скала».
И они договорились, что Урсула просто научит ее некоторым романсам и хабанерам, а также уловкам, позволяющим извлечь наибольшую пользу из голосовых связок. Девилль, как истинный профессионал, была требовательна и на занятиях руководствовалась принципами великих маэстро, таких как Този и Порпора. Чувство представляло для нее не меньшую ценность, чем техника исполнения. «Виртуозность без сердца ни на что не годна», — гласил ее девиз.
Лучшие минуты уроков наступали, когда Девилль опускала крышку фортепиано и, подначиваемая ученицей, принималась вспоминать свои славные годы. В юности ее провозгласили лучшим лирическим голосом Кубы в гаванском Лицее, а немного спустя она вышла замуж за испанского пианиста и композитора Хосе Миро и уехала в Европу выступать на лучших сценах под аккомпанемент супруга.
— Я была счастлива, ведь у меня было все, даже сердце мужчины, который любил меня больше музыки, — сказала она как-то. — Только одного не хватило — дальновидности. Имей я толику здравого смысла, не позволила бы мужу разбазарить все, что мы заработали. — Она вдруг помрачнела, погрозила Чиките пальцем и изрекла предостерегающим тоном: — Всегда следи за своими деньгами! Многие женщины мнят, будто беспокоиться о финансах — дурновкусица, покуда не разоряются, а потом уж поздно раскаиваться.
Урсула Девилль поведала Чиките тайну, которую не захотели раскрыть ей ни бабушка, ни родители, ни мудрый Панчо де Химено, — тайну безумия Хосе Хасинто Миланеса.
Когда поэт сошел с ума, Урсула уже уехала из Матансаса, но сестры в письмах рассказали ей об этом событии в подробностях. В возрасте двадцати восьми лет Пепе Миланес считался одним из самых талантливых писателей на острове, но тут его судьба совершила кувырок. Он внезапно разорвал давнюю помолвку со своей невестой Долорес и объявил родственникам, что влюблен в другую. Избранницей его сердца оказалась Исабель, одна из семерых сестер Панчо де Химено.
Вполне обычное дело, за исключением одного возмутительного обстоятельства: Исе едва сравнялось тринадцать. Слова любви меланхоличного и угрюмого родственника не радовали, а пугали ее, и она старалась всячески избегать поэта. Но дома семейств Миланес и Химено стояли друг против друга на улице Хелаберт, и встречи Пепе с возлюбленной все же случались часто.
Дон Симон, дядя Хосе Хасинто, узнав о влюбленности племянника, рвал и метал и запретил кузенам даже заговаривать друг с другом. Злые языки утверждали, что патриарха смущала вовсе не разница в возрасте, а то, что его любимица, для которой он подбирал выгодную партию, могла ненароком выскочить за нищего поэта. Да, все его превозносят, но разве он способен содержать семью? Миланесам тоже приходилось нелегко, поскольку они всегда получали денежную поддержку от своих богатых родственников Химено. Они стали на сторону дона Симона и принялись убеждать Пепе забыть о кузине.
Влюбленный слишком чутко воспринял такой удар. Он ссутулился, лоб его прорезали глубокие морщины, и на годы он погрузился в столь глубокую печаль и оцепенение, что был вынужден покинуть пост в железнодорожной конторе. Страдал от бессонницы и бреда, часто отказывался не только есть, но также мыться и одеваться. Литературные опыты становились все реже и бессвязнее, вскоре он вовсе забросил поэзию, и из страха, что он наложит на себя руки, его сестра Карлота, заботившаяся о бедном поэте, спрятала все ножи в доме.
Напрасно Федерико, брат и главный поклонник поэта, издал в двух томах произведения, которые Хосе Хасинто успел написать до того, как влюбиться в Ису. Когда книгу вложили ему в руки, Пепе перелистнул пару страниц с вежливой отсутствующей улыбкой, оставил том на столе и тут же позабыл о нем. Если он и не полностью лишился разума к тому времени, час сей был не за горами.
Родственники и друзья, убежденные, что лишь перемена обстановки спасет больного и вернет ему рассудок, оплатили ему путешествие за границу с Федерико в качестве сопровождающего. Даже Симон де Химено пожертвовал круглую сумму. Братья объехали многие города Соединенных Штатов, а после отбыли в Лондон, Париж и Рим. Через полтора года поэт вернулся, видимо, исцеленным, надеясь вновь начать писать и найти работу.
Но его планы не замедлили рухнуть. Однажды утром, намереваясь совершить прогулку в экипаже с Карлотой, Пепе Миланес увидел в окне напротив Ису и стал громко звать ее и плакать, как дитя. В одно мгновение все лечение пошло насмарку. Он так и не оправился от последнего удара: тот, кто составлял гордость Матансаса, умер в сорок девять лет, превратившись в печального, тихого и пугливого умалишенного, которому сестра то и дело утирала платком текущие слюни.
— Но это еще не все… — прошептала Девилль и, поколебавшись с минуту, стоит ли рассказывать ребенку о чем-то столь темном и
