— Матрена добрая, только один недостаток: уней нет воображения, Настенька, совершенно никакого воображения; но этоничего!..
— Все равно; они обе могут быть вместе; тольковы завтра к нам переезжайте.
— Как это? к вам! Хорошо, я готов...
— Да, вы наймите у нас. У нас там, наверху,мезонин; он пустой; жилица была, старушка, дворянка, она съехала, и бабушка, язнаю, хочет молодого человека пустить; я говорю: «Зачем же молодого человека?»А она говорит: «Да так, я уже стара, а только ты не подумай, Настенька, что яза него тебя хочу замуж сосватать». Я и догадалась, что это для того...
— Ах, Настенька!..
И оба мы засмеялись.
— Ну, полноте же, полноте. А где же вы живете?я и забыла.
— Там, у -ского моста, в доме Баранникова.
— Это такой большой дом?
— Да, такой большой дом.
— Ах, знаю, хороший дом; только вы, знаете,бросьте его и переезжайте к нам поскорее...
— Завтра же, Настенька, завтра же; я тамнемножко должен за квартиру, да это ничего... Я получу скоро жалованье...
— А знаете, я, может быть, буду уроки давать;сама выучусь и буду давать уроки...
— Ну вот и прекрасно... а я скоро награждениеполучу, Настенька...
— Так вот вы завтра и будете мой жилец...
— Да, и мы поедем в «Севильского цирюльника»,потому что его теперь опять дадут скоро.
— Да, поедем, — сказала смеясь Настенька, —нет, лучше мы будем слушать не «Цирюльника», а что-нибудь другое...
— Ну хорошо, что-нибудь другое; конечно, этобудет лучше, а то я не подумал...
Говоря это, мы ходили оба как будто в чаду, втумане, как будто сами не знали, что с нами делается. То останавливались идолго разговаривали на одном месте, то опять пускались ходить и заходили богзнает куда, и опять смех, опять слезы... То Настенька вдруг захочет домой, я несмею удерживать и захочу проводить ее до самого дома; мы пускаемся в путь ивдруг через четверть часа находим себя на набережной у нашей скамейки. То онавздохнет, и снова слезинка набежит на глаза; я оробею, похолодею... Но она тутже жмет мою руку и тащит меня снова ходить, болтать, говорить...
— Пора теперь, пора мне домой; я думаю, оченьпоздно, — сказала наконец Настенька, — полно нам так ребячиться!
— Да, Настенька, только уж я теперь не засну;я домой не пойду.
— Я тоже, кажется, не засну; только выпроводите меня...
— Непременно.
— Но уж теперь мы непременно дойдем доквартиры.
— Непременно, непременно...
— Честное слово?.. потому что ведь нужно жекогда-нибудь воротиться домой!
— Честное слово, — отвечал я смеясь...
— Ну, пойдемте!
— Пойдемте.
— Посмотрите на небо, Настенька, посмотрите!Завтра будет чудесный день; какое голубое небо, какая луна! Посмотрите: вот этожелтое облако теперь застилает ее, смотрите, смотрите!.. Нет, оно прошло мимо.Смотрите же, смотрите!..
Но Настенька не смотрела на облако, она стояламолча, как вкопанная; через минуту она стала как-то робко, тесно прижиматься комне. Рука ее задрожала в моей руке; я поглядел на нее...Она оперлась на меняеще сильнее.
В эту минуту мимо нас прошел молодой человек.Он вдруг остановился, пристально посмотрел на нас и потом опять сделалнесколько шагов. Сердце во мне задрожало...
— Настенька, — сказал я вполголоса, — кто это,Настенька?
— Это он! — отвечала она шепотом, еще ближе,еще трепетнее прижимаясь ко мне... Я едва устоял на ногах.
— Настенька! Настенька! это ты! — послышалсяголос за нами, и в ту же минуту молодой человек сделал к нам несколько шагов.
Боже, какой крик! как она вздрогнула! как онавырвалась из рук моих и порхнула к нему навстречу!.. Я стоял и смотрел на нихкак убитый. Но она едва подала ему руку, едва бросилась в его объятия, каквдруг снова обернулась ко мне, очутилась подле меня, как ветер, как молния, и,прежде чем успел я опомниться, обхватила мою шею обеими руками и крепко, горячопоцеловала меня. Потом, не сказав мне ни слова, бросилась снова к нему, взялаего за руки и повлекла его за собою.
Я долго стоял и глядел им вслед... Наконец обаони исчезли из глаз моих.
Утро
Мои ночи кончились утром. День был нехороший.Шел дождь и уныло стучал в мои стекла; в комнатке было темно, на дворепасмурно. Голова у меня болела и кружилась; лихорадка прокрадывалась по моимчленам.
— Письмо к тебе, батюшка, по городской почте,почтарь принес, — проговорила надо мною Матрена.
— Письмо! от кого? — закричал я, вскакивая состула.
— А не ведаю, батюшка, посмотри, может, там инаписано от кого.
Я сломал печать. Это от нее!
"О, простите, простите меня! — писала мнеНастенька, — на коленях умоляю вас, простите меня! Я обманула и вас и себя. Этобыл сон, призрак... Я изныла за вас сегодня; простите, простите меня!..
Не обвиняйте меня, потому что я ни в чем неизменилась пред вами; я сказала, что буду любить вас, я и теперь вас люблю,больше чем люблю. О боже! если б я могла любить вас обоих разом! О, если б выбыли он!"
«О, если б он были вы!» — пролетело в моейголове. Я вспомнил твои же слова, Настенька!
"Бог видит, что бы я теперь для вассделала! Я знаю, что вам тяжело и грустно. Я оскорбила вас, но вы знаете — колилюбишь, долго ли помнишь обиду. А вы меня любите!
Благодарю! да! благодарю вас за эту любовь.Потому что в памяти моей она напечатлелась, как сладкий сон, который долгопомнишь после пробуждения; потому что я вечно буду помнить тот миг, когда вытак братски открыли мне свое сердце и так великодушно приняли в дар мое,убитое, чтоб его беречь, лелеять, вылечить его... Если вы простите меня, топамять об вас будет возвышена во мне вечным, благодарным чувством к вам,которое никогда не изгладится из души моей... Я буду хранить эту память, будуей верна, не изменю ей, не изменю своему сердцу: оно слишком постоянно. Оно ещевчера так скоро воротилось к тому, которому принадлежало навеки.
