я хаживал подраться через речку стенка на стенку, и вряд ли кто-то из одногодков рискнул бы посмеяться надо мной в глаза.
На уроках мы сидели вместе. Её соседа я согнал с парты без объявления войны. Она рисовала мне на руках крестики и стрелочки, чтобы я не забывал чего-то важного для неё: учебников или подвесного урока.
Она была брюнеткой, но редкой дурой. Я понял это в девятнадцать, когда встретил свою Вторую, тоже, кстати, брюнетку.
Потом моя Первая прямо с выпускного выпрыгнула замуж. (Не за Тиму.) Потом кинулась в омут головой Вторая. Потом Первая развелась. Потом снова окольцевалась. Потом родила сына и на этой почве снова вспомнила про меня. Мужу она не доверяла забор мальца из яслей, но почему-то доверяла это мне.
Потом Вторая улетела от мужа-лётчика. Долго заочно разводилась. И вот наконец она идёт со мной за руку между сосен. И не знает, что мне уже не нужен никто. Я изменился за эти годы. Я благодарен им обеим, не сумевшим меня полюбить. Вся моя нерастраченная нежность отдана непроявленному под этим солнцем. Лежащему за гранями обычного зрения. Я посвятил себя упражнениям и медитациям, дал пути выбрать меня для лучшей смерти. Я воин. И я не хочу втягивать семью в свои эзотерические отношения с миром.
Зато меня любит Мать. Я могу прижиматься к стволам и слушать её голос. Могу протянуть руку в огонь и коснуться её тела. Я уже много чего могу. Здесь, в горах, хорошо учат тех, кто готов слушать.
Катунь что-то сердито бурчит. Она не любит, когда я целую другую. Катунь – ревнивая вода.
Нет, я не девственник, между первой и второй любовью у меня были гормоны. Но я знаю цену любви и не хочу больше. Я вижу иную дорогу за последними закатными лучами в сумерки между сосен. И дорога эта – для одного.
Вот так земная жизнь закончилась для меня.
Я уже ничего никому не обещал.
Мы с моей Второй вернулись в город. Разъехались по своим квартирам: я жил один, она – с мамой и папой…
И тут позвонил Ворон.
И его поздний звонок немало удивил меня.
– Ты не мог бы приехать?
– Куда? – Я помнил, что у Ворона был домик в пригороде, но я не нанимался тащиться туда, глядя в ночь.
– Я продал дом и купил квартиру. Это на Островского, приезжай, я больше не могу. Оно нашло меня здесь.
Психоз, думал я, алкогольный психоз. А сам уже шагал к остановке, соображая, на какую маршрутку сесть. В свете габаритных огней припаркованной у коммерческого киоска "тойоты" грязь казалась похожей на кровь.
Улица Островского – это не широкий Ленинский проспект, и не демократичный Красноармейский, и даже не уводящие в прошлое улочки Старого Барнаула. Это тупик. Задворки уличных смыслов.
Квартиру Ворон купил здесь, похоже, прямо вчера. Мебели – кроме него и кота – не наблюдалось. Кот был рыжий, мордатый, полуперс, Ворон – худой и бледный и, конечно, с похмелья. Зря я ему поверил. Сердце, правда, стучало в нём не по-детски. И зрачки были расширены от страха (наркотиков он не употребляет, я видел).
– Вот, – маг сунул мне деревянную фигурку. Старую, отполированную многими руками, грубой работы. – Это Старик. Я его из Казахстана привёз. Не спрашивай, где взял. Теперь душа его приходит за мной. Спать не могу. Три ночи уже не спал…
"Пил ты три ночи, – думал я, глядя в воспалённые глаза. – А теперь тебе мерещится. Украл ты фигурку, вот совесть и…"
– Забери меня отсюда! Ты же можешь, я знаю! – взмолился мой незагаданный друг. – Придёт он за мной сегодня! Чую, придёт. Я же врал тебе, что не побоюсь умирать. Я и не понимал, как грешен. Только сейчас я понял, что не отмолить уже. Ты не думай, я каждый день хожу в храм, здесь рядом есть недостроенный. Батюшка очень мне помогает, я всё время теперь на стройке. Мне ничего для себя не нужно, только бы умереть, только бы знать, что душа пойдёт потом вверх, к Богу. Ты же знаешь! Ты же говорил, что видишь, куда уходит душа…
Вот так пробивает только спорящих с верой. Тех, кто грешит, надеясь на особенное клеймо во всеобщем стаде. А потом вдруг предсмертная иллюзорность стирает регалии и заслуги, и они ищут хоть какого-то бога. Жадно. А бог не поможет. Бог спит, я видел его во время медитации. Бог – всего лишь часть изначального света, того, что сокрыт и в каждом из нас. И это – твоё дело, чем ты изгадил самого себя к собственному финалу.
Да, бог простит. Но только если сумеешь очиститься и подняться до него сам. Тогда – светлое в тебе притянется к свету, и ты устремишься вверх.
Но свет лёгок, а бездна безмерна.
Смешно, но я даже не христианин. Я не считаю, что достойно зарабатывать на спящем боге, который уже никому никогда не поможет.
Поднимаясь из тела дорогами смерти, я видел не раз, как огромная алчная Мать распахивает бездонную пасть, чтобы поглотить тех, кто слишком тяжёл для света. И сползание в тяжесть – их собственный выбор, он не зависит от земной профессии, пусть даже обладатель её служил человеческим маскам бога.
Придёт час, и главными в нас всё-таки окажутся честь и верность, смирение и нестяжательство, способность прощать и не желать власти над другими слабыми. А по одеждам и маскам – различий в добре и зле я не наблюдал.
А ведь когда-то мы спорили с Вороном о возможности пройти между истиной, праведностью и грехом по мифическому серому пути. Чтобы не совершать ни добра и ни зла. Чтобы обращаться к тёмному нутру бездны, вызывая безбрачие и болезнь одному и тут же лечить другого, протягивая руки к свету. Он не смог. Да и есть ли он вообще, этот серый путь? Можно ли потерять часть себя, сохранив неизменной другую? Стать пером, зависшим над пропастью?
– Одевайся! – сказал я. – Холодно на улице.
Я повёл его пешком, хоть нам и нужно было преодолеть не меньше четверти города.
Ночь, слякоть.
Он всё время оглядывался: идёт ли за ним то, чужое, что пугало его.
Я не оглядывался. Я уже знал, что демон может питаться только страстью породившего его. И от равнодушия ему не спастись. Я тоже имел
