с выздоровлением приветствуют, по плечам хлопают. Коля Иванов облапил меня своими ручищами как медведь, прижал к себе, что дышать стало нечем и кости затрещали…
Смотрю я на них, родных мне и близких, в горле за-, першило, по груди теплая волна прошла. Спасибо, товарищи, спасибо за крепкую солдатскую дружбу!
Доложил я о прибытии старшему лейтенанту Очеретяному. Обрадовался он, руку честь честью мне пожал и говорит:
— Рад видеть вас, товарищ Иванченко, в полной боевой готовности. Становитесь на довольствие. И, между прочим, можете дырку в гимнастерке вертеть. За отличие в боях к ордену Красного Знамени вы представлены.
Вскорости получил я орден. А через месяц рядышком с ним уже и медаль «За отвагу» на голубой ленте красовалась.
Откровенно говоря, и не снилось мне, что краснознаменцем стану. Высокая это награда. Помню, еще мальчишкой жадно рассматривал я фотографии первых орденоносцев, легендарных героев гражданской войны Блюхера и Фрунзе, Ворошилова и Котовского, Чапаева и Федько… А тут — подумать только! — и я, сержант Иванченко, краснознаменец.
Вначале голова у меня кружилась от радости. Нет-нет да и пощупаешь награду на груди или глаза на нее скосишь. И очень хотелось хоть на денек, хоть на несколько часов заехать домой, показаться родным и знакомым.
Но об отпуске и заикаться не приходилось. Враг был еще силен, война шла полным ходом.
ПОД ВИТЕБСКОМ
1
В начале июня сорок четвертого года наш полк вместе с другими частями и соединениями перебросили в Белоруссию.
Из теплушки видно было, что натворила здесь война. Разрушенные станции, сброшенные под откос остовы сгоревших вагонов, платформ, цистерн… Редко где пакгауз уцелел или будка путевого обходчика.
Но вот эшелон остановился. Мост впереди взорван, а поставить новый еще не успели. Выгрузились, двинулись пешим порядком.
В походе, говорят, иголка тяжела, а тут оттягивала плечи полная выкладка. Оружие, боеприпасы, гранаты, скатка, противогаз, шанцевый инструмент, вещевой мешок… И с каждым километром все это тяжелее казалось.
Трудно летом в походе, но зато уж о ночлеге голову ломать не надо — любой кустик ночевать пустит.
Хуже осенью да зимой. Частенько приходилось ночевать под открытым небом, а вся защита от ветра и холода — натянутая на кольях плащ-палатка. Хорошо, если костер разложить можно.
И были мы рады-радехоньки, когда встречалось хоть какое-нибудь жилье. Иной раз столько нашего брата в избу набивалось, что яблоку негде упасть. Солдаты лежали вповалку на полу, а кому и такого места не доставалось, дремали сидя, уткнувшись головой в колени. Но выбирать не будешь. Дождь, слякоть или лютый мороз, а в избе как ни есть тепло и крыша над головой.
…Километров двадцать отмахали мы пыльными проселками, пока объявили дневной привал.
Приветливый березняк с тихо булькающим родничком укрыл нас и от палящего солнца, и от немецкой авиации. Здесь было так мирно и спокойно, что не хотелось думать о войне.
Я сбросил с себя амуницию, повесил автомат на сучок и повалился на траву. Уже лежа на спине, вытер платком вспотевшую под каской голову.
В воздухе надо мной плясали пылинки. Сквозь листву березы пробивались редкие солнечные блики. По белоснежному в черных рябинках стволу, будто изучая его, полз муравей. Он поднимался все выше и выше, не страшась огромной для него высоты.
Низко гудя, словно маленький бомбовоз, деловито пронесся желтый с черным пояском шмель.
Уже через десять-пятнадцать минут все отдышались, умылись.
Подвесили между рогульками котелки. Аппетитно запахло гороховым супом и гречневой кашей.
На сухой паек и концентраты перешли мы не по своей охоте. При выгрузке из эшелона набросился на нас немецкий истребитель. Зенитчики тотчас в оборот его взяли, но две-три очереди выпустить «мессер» успел. К счастью, никого не ранило и не убило, а вот полевая кухня сильно пострадала. Решето получилось, а не кухня. Хочешь не хочешь, пришлось в котелках готовить.
Я стоял на коленях перед небольшим костерком и разогревал тушенку. Тем временем Коля Иванов, дружок мой, выложил из своего «сидора» (вещмешка) на вафельное полотенце несколько кусков рафинада, нарезал хлеб…
— Вот сейчас закурю и принесу воды, — сказал он. — Чайку сообразим после обеда.
Он свернул козью ножку из крепкой моршанской махорки и выхватил из огня тлеющий прутик.
Тут к нам подошел ефрейтор Вася Шмаков. Присел на корточки рядом со мной, покосился на тушенку и смешно наморщил нос.
— Братцы, может, меня примете в компанию? Пришел я не с пустыми руками. Буханка хлеба имеется, несколько картофелин, луковица… Ну и граммов двести… — Шмаков подмигнул, щелкнул пальцем по обшитой сукном баклажке на поясном ремне. — Что оживились? В баклажке самая обыкновенная водичка. На общий же стол могу предложить граммов двести… сухой колбасы! — Где и как попала она к Василию Шмакову — секрет изобретателя. Но колбаса имеется, а это сейчас главное…
Вся рота знала, какой у Шмакова редкостный аппетит. В один присест Вася легко мог уничтожить двухдневный сухой паек. «Терпеть не могу, — говорил он, — таскаться с продуктами. Война есть война — еще убьют ненароком, добро пропадет. Нет, лучше уж съесть не отходя от кассы».
Мы с Ивановым, словно сговорившись, удивленно посмотрели на Шмакова. Подумать только: Вася предлагает нам колбасу!
А Шмаков откашлялся, вытер ладонью губы и продолжал:
— Вы, конечно, решили, что от жары пли по какой-то другой причине аппетит у меня исчез и потому я такой добренький. Не-ет, братцы! Просто знаю себя. В моем «сидоре» колбаса долго не удержится, и убедительно прошу взять ее на сохранение до вечера. Как раз на троих поужинать хватит. Поджарим с картошечкой и лучком… М-м-м! Вкуснятина! Одним словом, учитывая мой вклад в общее дело, надеюсь, поделитесь тушенкой…
Мы переглянулись с Ивановым — поняли друг друга без слов. Ладно уж! Что поделаешь?
— Согласны, поделимся, — махнул я рукой. — А то, чего доброго, еще умрешь от голода в жутких судорогах.
— Знаете, братцы, до войны я прилично зарабатывал и к разным деликатесам пристрастился. Просто гурманом стал. Индейку с абрикосами едал, фазана в красном вине… Судака с грибами… Куропатку с апельсинами… — Он вздохнул. — Но вкуснее тройной ухи ничего нет на свете. Всякая уха хороша — и стерляжья, и уха по-марсельски, но тройная… — Шмаков замотал головой и сладко облизнулся. — М-м-м!.. Теперь, конечно, не до всяких там разносолов, была бы грубая деревенская пища.
— Что еще за пища? — пожал плечами Иванов.
Шмаков посмотрел на него и ухмыльнулся.
— Бывалый солдат, а простых вещей не знаешь! Грубая деревенская пища — это масло,
