поражена, что могла только молча встречать его взгляды. Некоторое время мы с ним не общались, но я страстно желала быть подле него. Слава Богу, борьба его и моей воли длилась недолго. Однажды вечером он встал рядом с моим стулом, выглянул в окно и начал насвистывать песенку: «Марионетта, Марионетта, маленькая кокетка».
— Прекратите насвистывать эту песню, — сказала я вызывающе.
— Ну надо же, оказывается, она умеет разговаривать, — произнес он делано удивленным тоном.
Я отвела от него взгляд и сказала:
— Почему я должна разговаривать, когда мне нечего сказать?
— Это же неправда, Мари, тебе же есть что сказать! Ты злишься на меня, поэтому молчишь.
Я повела бровями.
— Я не виню тебя, — сказал он серьезно, — просто я не смог должно ответить на твой вопрос.
Я одарила его взглядом.
— Нет. Ну, что вы.
— Я ответил в порыве чувств, не успев как следует подумать.
— Так ответьте мне сейчас, вы действительно уверены в том, что Церковь была права, убивая всех этих людей?
Беранже тяжело вздохнул:
— Я думаю, то, что думают все. Что случилось, то случилось. Да, я признаю, Церковь совершила ошибку, но изменить это уже нельзя. Факт остается фактом. На все воля Божья.
— Я тоже так думаю, — сказала я понимающе.
— Ты молодец, что размышляешь о подобных вещах, Мари. Я не думал, что ты настолько умна и внимательна. Я был сражен твоими вопросами и не был готов к разговору. Поэтому был весьма груб.
— Я понимаю.
Шепотом он добавил:
— Я не должен грубить тебе, Мари, я вообще не должен так грубо разговаривать ни с кем, а уж тем более с тобой.
— Хорошо, — сказала я, поднимая голову и встречаясь с ним взглядом, — я вас прощаю.
Выражение его лица резко изменилось, словно я сняла с его души тяжелый камень, — он стоял и радостно улыбался, о, сколько же в нем было шарма.
И я была рада, что освободилась от гнетущего чувства и мы снова могли непринужденно разговаривать друг с другом. Но у меня все равно остался вопрос. Действительно ли он верил в то, что только что сказал мне: что Церковь совершила ошибку, или сказал это лишь для того, чтобы возобновить отношения со мной. Но я не стала его об этом спрашивать. Я решила выбрать тот ответ, который грел мою душу.
* * *
А потом наступили выборы. Всю неделю перед выборами мой отец провел в таверне с другими мужчинами, разделявшими его политические интересы. Я представляла, как они пьют, провозглашая тосты за Робеспьера, Гамбета, Клеменса и Республику. Мы слышали его пьяные возгласы каждый раз, когда он возвращался, впрочем, его было слышно от самой таверны. Отправляясь домой, он непременно напевал Марсельезу. Однажды в таком состоянии отец наткнулся на Беранже, который, как обычно, читал, сидя у окна. Отец, будучи пьяным, очень часто задирал его: политическая отстраненность Беранже никак не давала ему покоя. Когда же он был трезв, у них были вполне хорошие отношения: Беранже даже помогал отцу починить крышу, поднять сарай или же что-то еще делал по хозяйству, а после ужина они обычно вместе курили и мирно беседовали на различные темы. Но в пьяном состоянии отец не давал пройти мимо и обязательно к нему цеплялся. В этот раз отец поинтересовался о том, что думает Беранже о построении своего собственного дома. В ответ на это Беранже рассказал ему о планах реставрации церкви, и, услышав такое, отец просто пришел в бешенство. Потихоньку, слово за слово, он добрался до политической темы и начал жарко излагать идеи своей партии. Беранже, мягко возражая ему, продемонстрировал свою стойкость и нежелание менять свои убеждения. За республиканцев голосовать он не собирался.
Выборы породили нешуточные страсти: возникали жаркие споры, иной раз доходило даже до драки в таверне. Однажды ночью я вдруг проснулась от крика отца, он опять спорил с Беранже.
— С Церковью покончено! — орал отец. От его голоса трясся потолок.
— Что заставляет вас так думать, месье Эдуард? — учтиво спрашивал Беранже.
— Республиканцы выиграют, и тогда Церковь окончательно отделится, проиграв.
— Но почему? — продолжал настаивать на своем Беранже.
— Тот, кто собирается тратить деньги по своему усмотрению и только на себя, ничего не сможет дать людям.
Я слышала, как мама в соседней комнате начала одеваться, чтобы выйти к ним.
— Ничего? — переспросил Беранже.
— Лишь пустые обещания. Наихудшая степень лжи.
В коридор уже вышел Клод, и Мишель открыла глаза:
— Что происходит?
— Тс-с! — приложила я палец к губам.
Мама вышла в холл со свечой в руках:
— Эдуард! Поднимайся наверх.
Но он ее проигнорировал.
— Скажите-ка мне, святой отец. Вы верите в Бога?
Голос Беранже был мягким, но уверенным:
— Конечно!
— И вы думаете, что там, на небе, к вам будет какое-то другое отношение из-за вашей веры, только не врите, ради бога?
— Я верю в жизнь после смерти. Что еще вам сказать?
— Жизнь после смерти! Что это значит? Объясните мне!
— На небе нас встретит Бог, — сказал Беранже без промедлений, — мы очистим душу от всего мирского и будем продолжать жить везде, вокруг! Бог любит нас всех, и вас, Эдуард, таким, какой вы есть. Мы все обязательно попадем на небеса.
— А откуда вы знаете, что там есть что-то, кроме темноты? — не унимался отец.
— Потому что я знаю это и верю в это. Вера есть в каждом. Она внутри нас. Она светлая, поэтому на небесах светло. Там любовь Господа. Бог так любит мир, что послал к нам своего единственного сына, хотя и знал, что его убьют.
— Ой, да не смешите меня! У вас нет никаких конкретных объяснений. Одни слова. Пустые обещания, как я и говорил.
— Эдуард! — закричала мать.
— Ответьте мне, святой отец, какой отец пошлет на гибель своего сына?
— Достаточно, Эдуард, — сказала мать таким тоном, что на этот раз отец обратил на нее внимание. И я услышала, как отец бурчит, но поднимается наверх, и через короткое время раздался его храп. Мать спустилась вниз извиниться за отца перед Беранже:
— Он хочет вернуться в лоно Церкви и очень хотел бы поверить, но сам же себе этого не позволяет. Мужчина! Он боится, что кто-то его осудит.
— Те, кого он боится, такие же, как и он, Изабель. Совершенно такие же. Слишком напуганные, чтобы что-то слышать или понимать. Я помолюсь за него. За них за всех.
Некоторое время они оставались вдвоем. Я прислушивалась еще какое-то время. Вопрос, заданный моим отцом, только сейчас дошел до моего сознания. А во что же он действительно верит? Я
