видит лицо, иссушенное солнцем, руки, привычные к свежеванию туш и священному огню.
– Есть причины думать, что это были не они?
Та пожимает плечами.
– Я думала, что, чем угонять людей в рабство, выгоднее явиться к царице и пригрозить, что угонишь их. Получить откуп за то, чтобы не нападать, проще, чем нападать на самом деле. Меньше страдать от морской качки, и все такое.
– Так поступают наши храбрые греческие воины. Иллирийцы – варвары, им недоступны такие тонкие соображения.
– Золото есть золото. К тому же те тела, что я видела, были заколоты. Вот так. – Она показывает жестом удар мечом вперед. Анаит много раз ударяла живых существ своим ножом, так уж устроен мир. – А у иллирийцев сики, изогнутые мечи, ими рубят, вот так. – Снова показывает удар воображаемым мечом. Ах, если бы Анаит родилась мужчиной, как бы она любила это: она бы вызвала Гектора на поединок, не дожидаясь всей вот этой подростковой драмы по поводу убитых любовников. Афине нравится, чтобы перед схваткой прозвучала поэзия, драматичная речь о взаимном мужском уважении, но сущность Артемиды – это волк и лес. Она предпочитает сразу переходить к делу.
Анаит встряхивается, словно проснувшись, и смотрит не совсем на Пенелопу: она не любит глядеть в глаза, – но жрицы научили ее смотреть в зрачок другого так, будто общаешься с каким-то человеком внутри него. Это иногда смущает людей, но, по крайней мере, Анаит делает все, чтобы вести себя сообразно своему положению.
– Два нападения за два полнолуния. Скоро будет еще кровь, – говорит она и продолжает так спокойно, будто они обсуждают цену глиняных горшков: – Семела пришла в храм с девочкой, Теодорой. Я уверена, что остальные примут ее, но, когда явятся морские разбойники…
– Я работаю над решением, Анаит.
– Разбойники не кролики, царица. – Мгновение она колеблется, будто хочет сказать что-то еще. Вот она, ее тайна, которую она хочет выкрикнуть, чтобы услышал весь остров. Не будь она связана клятвами своего сестринства, она бы и крикнула – выдала бы эту тайну, глядя на луну. Но хотя Анаит и не очень хорошо понимает людей, о клятвах она знает все досконально. А потому, будто ребенок, играющий с другим, она легко бросает:
– Благослови тебя Охотница! – затем поворачивается и убегает.
Глава 9
Под жадной убывающей луной на Итаку опускается ночь.
Именно в темноте Итака всего краше: убогие домишки из жесткого камня и потрескавшихся бревен становятся наконец убежищем, полным воркующей безопасности, накрывая, словно теплой ладонью, людей внутри, их шепот и взгляды украдкой. Именно шелест их тайн, проглядывающие во тьме лица тех, кто скрывается от всепроникающей ночи, и привлекли меня сюда – хотя осталась я здесь не ради этого. Мой муж нынче редко смотрит вниз с Олимпа, проматывая часы в обнимку с нимфами и за чашей вина, но, даже если он вдруг и бросит взгляд со своей высоты на запад, в этой тьме я смогу скрыть от него свой небесный свет. Я повелительница тайн, властительница скрытных затей, вы услышите мой шепот там, куда не ходят мужчины. Я и сейчас чувствую старую дрожь, вкус древней власти, в которой мне давно отказано. Когда-то я была царицей женщин – до того как мой муж связал меня цепями и сделал царицей жен.
В свете лампады Пейсенор и Эгиптий, советники Одиссея, и несколько старейшин сидят все вместе недалеко от большого зала, из которого доносятся музыка и смех. Когда-то и отцы Итаки смеялись и пировали, но об их сыновьях уже восемь лет нет вестей, и в каком-то смысле это даже хуже смерти.
Пейсенор говорит:
– Нам нужна сотня копий. Не для Телемаха. Не для меня. Для Итаки.
Старики, хозяева пристаней и полей, оливковых рощ и торговых судов, неохотно смотрят друг на друга. Полибий, отец Эвримаха, заговаривает первым:
– У тебя есть люди на других островах. Привези их сюда.
От золотых волос отца осталось лишь несколько прядей, зачесанных поперек черепа, словно рваная рыболовная сеть, но ростом сын и отец похожи, и отец не дает годам согнуть себя.
– А кто будет охранять пристань на Гирии или рощи на Кефалонии? – укоряет мрачный Эвпейт, отец Антиноя. – У нас и так едва хватает людей, чтобы защитить нашу самую ценную землю, куда уж там всю Итаку.
Это не согласие с Пейсенором, конечно. Это просто несогласие с Полибием. Так обстоят дела между этими двоими. Когда-то они были лучшими друзьями, но потом стали болеть за притязания своих сыновей.
– До сих пор никто не предполагал, что Итака подвергнется нападению, – вклинивается Пейсенор, не давая Полибию с Эвпейтом начать шипеть друг на друга рассерженными змеями. – То, что произошло на Лефкаде, ужасно, но это было предсказуемо. А вот случай с Фенерой показал, что разбойники готовы нападать даже на самое сердце царства Одиссея. Что, если бы они попытались похитить царицу?
– А кто возглавит это ополчение? Не ты. Не человек Одиссея.
– А кто, если не я? – рычит Пейсенор. – Что-то я не вижу среди вас хороших военачальников.
Эвпейт ерзает в своей длинной линяющей одежде. По краю подола идет яркая полоса кармина, невероятно дорогая ткань, подарок – говорит он – от старого Нестора: перед смертью знаменитый царь поблагодарил Эвпейта за его труды. Антиной не многому научился у отца кроме этого: если убедить достаточное количество людей в том, что ты человек важный, то постепенно это может стать правдой. Когда-то Эвпейт был близок к семье Одиссея, слыл верным другом Лаэрта и всех его родичей. Но то было до того, как его сыновья отправились на войну и не вернулись, оставив его лишь с двумя дочерями и Антиноем. Он хочет гордиться тем сыном, который у него остался, но иногда забывает об этом и впадает в отчаяние.
– У Пенелопы есть сокровища. Нужно откупиться от разбойников, – говорит он.
– Какие сокровища? – рычит Пейсенор. – Награбленное золото Трои? Плод трудов ее мужа? Весь скот, что выращивается на ее земле, каждый кувшин вина и каждый мешок зерна идет на одно и то же единственное дело: кормить ваших сыновей. Вы видите на ней золотые украшения? Вы видите в ее волосах драгоценные камни?
Эвпейт жует пустым ртом, будто пытаясь распробовать воздух.
– Наша земля в опасности, это правда, – рассуждает он. – Иноземцы угрожают всем нам. Отвратительно, что Пенелопа принимает их в своем дворце. Стоило бы показать им силу нашего оружия.
– А кто защитит нас от твоих воинов, Эвпейт, если ты вооружишь их? – резко отвечает Полибий. – Если нападут на верфь, защитят ли ее твои мальчишки? Или ты будешь стоять и смотреть, как гибнет то, что принадлежит тем, кого ты не любишь?
– Тут дело не в верфях… – начинает Эгиптий.
– А мы должны поверить в то, что Полибий рискнет кем-то из своих, чтобы защитить житницы, если иллирийцы пойдут вглубь острова? – парирует Эвпейт. – Или он прикажет им отойти, пока мое
