рукой по его животу и останавливается. Там что-то привязано, завернуто в кожаную ладанку.
Пенелопа говорит:
– Помоги мне, Автоноя, мне плохо.
Автоноя тут же опускается на колени рядом с Пенелопой, держит в своей ее левую руку, и теперь у трупа не только благочестивая картина женской слабости и скорби, но также и три склоненные спины, которые прекрасно закрывают от наблюдающих то, что будет делать Эос.
Она достает из-под хитона ножик. Из-за морской воды кожаный шнурок стал прочным, но Эос долгое время была забойщицей скота, пока не стала служанкой царицы. Шнурок расходится под ее лезвием, и, сбившись тесным горестным кружком под своими покрывалами, они раскрывают сверток.
Внутри перстень, тяжелый, с единственным ониксом, а металл испещрен точками, как шкура леопарда. Пенелопа берет его из руки Эос, держит близко к глазам, чтобы не увидели наблюдающие за ними женщины. И говорит, сама себе не веря:
– Я узнаю этот перстень.
Эос смотрит на Автоною; Автоноя смотрит на Эос. Люди думают, что Автоноя верит в лучшее, но они ошибаются: она просто с большей готовностью смеется в лицо тьме. Сейчас не смеется никто.
Потом является жрец, один из стариков Афины, сплетник, лезущий во все дела, подходит, неодобрительно восклицая:
– Добрые жены! Что у вас тут такое?.. Ох!
Они поднимаются все вместе, перстень зажат у Пенелопы в кулаке, на лице Эос учтивая улыбка.
– Мы молились и думали о тех, кто погиб, – нараспев произносит Пенелопа. – Какой ужас.
В закатном свете приходят плакальщицы.
Они зарабатывают этим ремеслом на жизнь, пришли из деревни на другом склоне холма, одеты в свои самые рваные хитоны – какой смысл рвать приличные, если толком не заплатят, – по просьбе Автонои они встают в кружок и начинают выдирать себе волосы, царапать лица и всячески шуметь. Мужчины перестают работать, чтобы выказать уважение. Местные женщины тоже собираются, из благовоспитанности присоединяют свои голоса к их стонам, хотя у большинства все слезы выплаканы уже давным-давно.
В тени под лучами заходящего солнца Пенелопа и Эос стоят в шаге друг от друга.
– На нас кто-нибудь смотрит?
Эос качает головой. Плакальщицы дают отличное представление – за то им и платят.
– Пойдем посмотрим на эти пещеры.
Не пристало царице карабкаться по острым скалам в пещеру контрабандиста. Афина поцокала бы языком, Афродита бы воскликнула: «Бедняжка, она же себе все ногти обломает!» – и притворилась, что упала в обморок. Может быть, лишь Артемида, богиня охоты, резко кивнула бы в знак одобрения. Но с ней никогда не поймешь: потому ли она одобряет, что ценит усилия смертных, или просто для того, чтобы своей грубостью и неотесанностью взбесить утонченных сестер.
Тем не менее именно к пещере и карабкаются Пенелопа и Эос, а Автоноя остается внизу и, как только плач начинает стихать, добавляет к нему знатный вопль душераздирающего отчаяния, чтобы зевакам, буде таковые придут, было на что посмотреть. «О добрый жрец! – кричит она, кидаясь к ногам Афининого лицемера, когда его взгляд начинает уходить куда-то в сторону. – Что делать нам, несчастным женщинам?»
Автоноя никогда, до самой смерти, не признается – не снизойдет и не доставит никому такого удовольствия, – но иногда ей даже нравится ее работа.
Подъем к пещерам не такой тяжелый, как показалось вначале: многие руки хватали черный камень, многие ноги протоптали по уходящей из-под ног скале тонюсенькую тропинку, невидимую, если не знаешь, куда смотреть; а вот если знаешь, то сразу видишь, что ее проложили люди. По ней Пенелопа и Эос и двигаются в сосредоточенном молчании, заправив полы хитонов под пояса, ударяясь коленками о скалу, и вот наконец добираются до первого каменного отверстия.
Пещеры Фенеры обобраны дочиста. Можно догадаться, где что было: тут пролито вино, там в пыли остался след от амфоры, здесь гусиные перья и помет коз, а вот и игральные кости, которые выронил пьяный моряк, ожидавший здесь прилива. Чего не нашли и не взяли себе разбойники, обнаружили и забрали женщины Итаки. Пенелопа пинает пыль, та вздымается облаком и снова укладывается на пол, мягкая, как закат.
– Странно, – бормочет она. – Я вроде как не должна знать о том, что в этих пещерах прячутся контрабандисты; мой совет понятия об этом не имеет. Так как же иллирийцы узнали, где искать?
Эос качает головой и не дает ответа. Тут ничего нет, и в других пещерах они также ничего не находят: лишь разграбленная пустота там, где должны быть тайны. Они как раз собираются возвращаться, как вдруг Пенелопа обращает внимание на еще одно место: всего лишь небольшой каменный навес, выдолбленный морем, под ним толком и не укроешься ни от бури, ни от солнца. На нем видна сажа, под ним – остатки костерка. Эос опускается на колени, трогает угли. Они остывшие, но холодный западный ветер и море еще не успели разметать ни золы, ни очертаний тела на песке: тут кто-то спал, свернувшись клубком для тепла.
– Еще труп?
Пенелопа подпрыгивает от неожиданности, тут же чувствует себя дурой, но берет себя в руки и медленно поворачивается на голос. Пришедшая приземиста и слишком толста для того, чтобы ее сочли красивой, редкие волосы зачесаны назад от высокого лба. По ней не скажешь, что она жрица, но всем на острове это известно, особенно женщинам: они знают, что благословение Охотницы бывает полезно в тяжелые времена.
– Анаит, – говорит негромко Пенелопа в полупоклоне жрице. – Я не ожидала увидеть тебя здесь.
– Вы нашли еще труп?
– Нет, нет. Только угли. Что привело сюда служительницу Артемиды?
– Многие в Фенере поклонялись Охотнице, – отвечает Анаит; всегда полезно лишний раз упомянуть свою владычицу, особенно если она такая взбалмошная, как Артемида. – До меня дошли слухи о нападении на Лефкаду, говорят…
– Я знаю, что говорят, – резко отвечает Пенелопа: может быть, резче, чем собиралась. Анаит поднимает брови: она не привыкла, чтобы ее перебивали; но, вероятно, царице позволительно, так уж и быть, надо сделать исключение. Все знают, что Пенелопа в трауре и, наверно, поэтому склонна к истерике, бедняжка.
– Прости, – добавляет мягче Пенелопа, качает головой, натянуто улыбается. – Похоже, что на Итаке не осталось ничего, кроме слухов. Ну да, на Лефкаду напали в прошлое полнолуние. Я не думала, что иллирийцам хватит наглости явиться на саму Итаку.
– А это были иллирийцы? – спрашивает Анаит, глядя на алое небо за каменными челюстями пещеры, будто ждет, что Артемида пришлет сокола в качестве ответа на ее вопрос. Не пришлет. Она слишком занята тем, что купается в лесном ручье, и ее такие вещи не волнуют.
Плакальщицы на берегу совсем разошлись, очень впечатляющее зрелище, у некоторых из них просто отличные легкие, есть на что посмотреть. Автоноя тянет себя за волосы, но делает это осторожно, чтобы не выдернуть их на самом деле; правда, вид у нее получается растрепанный, разорванный, и она знает, что будет прекрасно выглядеть на фоне заката. Пенелопа внимательно смотрит на Анаит,
