на место.
Корабли приходят, уходят. Даль остается в Кронштадте. Ни на море, ни на земле — сухопутный моряк. Когда корабль, причаливая, стукается о сваю, летят в воду щелки. Болтаются в черной прорези воды между бортом и берегом. Так и Даль.
Служба томит, мучает, как морская болезнь. Надо приставать к берегу, бросать якорь. И страшно оставить службу. Пристать к берегу — значит для Даля поплыть в неведомое. Не в море — в жизни прокладывать новые пути. Искать и выбирать.
Чего не поищешь, того и не найдешь.
СУДЬБЫ
Декабрь 1825 года прокатился по России грохотом пушек на Сенатской площади, прошелестел шепотом слухов и замер испуганным молчанием.
Лишь негромкие клятвы завтрашних борцов разрывали безмолвие.
К тому времени друзья решили каждый свою судьбу.
Владимир Даль сидел на берегу, Павел Нахимов и Дмитрий Завалишин ходили в кругосветное плавание. Под командою Лазарева служили на фрегате «Крейсер». В далеких морях видели низкое черное небо и крупные, яркие звезды, до которых Даль так и не доплыл.
В море Нахимов и Завалишин были вместе, на берегу разошлись.
Нахимов залез с головою в дела флотские: просился из Кронштадта в Архангельск, где строился семидесятичетырехпушечный корабль. Завалишина увлекли совсем иные дела.
Осенью 1825 года, возвратясь из кругосветного плавания, он стал собирать у себя молодых морских офицеров. Говорили о республике, об уничтожении рабства, о пользе скорейшего переворота. Распространяли призывные стихи, запрещенные книги.
Когда отгремели декабрьские пушки, Даль узнал с удивлением: арестован Завалишин Дмитрий, член Северного тайного общества. С ним вместе забрали братьев Беляевых, Арбузова, Дивова — тоже всё знакомых по корпусу и по службе.
Оказывается, нашлось у них дело не только в море, — и на берегу. А Даль жил рядом, встречался и не ведал ни о чем. Ему не говорили.
Как странно, однако! Завалишин столько человек посвятил в дела тайного общества, а старого товарища Даля обошел. Скрытного Даля, который слова лишнего не скажет. Вряд ли Завалишина удерживала осторожность. Что-то еще мешало ему открыться Далю. Может быть, старый товарищ показался Завалишину чересчур перепуганным после военного суда. А может быть, Завалишин начинал издалека разговор, но Даль, и в самом деле излишне предусмотрительный, не поддержал его. Так или иначе, в декабре 1825 года Даль оказался с теми, кто молчал.
В начале 1826 года разъехались из Кронштадта, Нахимов — в Архангельск, Завалишин — в Петропавловскую крепость, Даль — в Дерпт. Десять лет носили одну форму, теперь одеты по-разному. Нахимов — в морском мундире, Завалишин — в арестантском халате, Даль — в штатском сюртуке. Судьбы друзей определились. Даль подал в отставку, чтобы определить свою судьбу.
Он ехал в город Дерпт поступать на медицинский факультет. Он повторял путь отца: Иван Матвеевич ради медицины отказался от прежних занятий. Но путь отца для Даля короток. Он пойдет дальше.
Пока же, избрав новое поприще, Даль зачеркнул десять лет жизни — корпус, Николаев, Кронштадт. Все менял: место жительства, образ жизни, распорядок дня, одежду, друзей, привычки. Одно с ним оставалось — слова. Дорожный баул со словами. Даль ехал искать свою судьбу и не знал, что везет ее с собою. Не знал, что она у него в руках.
— Чего ищешь?
— Да рукавиц.
— А много ль их было?
— Да одни.
— А одни, так на руках.
ВИТЯЗЬ НА РАСПУТЬЕ
ГОРОД-СТУДЕНТ
Города — как люди: у каждого свое имя, свое лицо, свои характер.
Даль перебирает в памяти: подтянутый чиновник Петербург, хлопотливый мастеровой Николаев, настороженный моряк-балтиец Кронштадт.
Теперь этот — опять ни на один другой не похожий город. Сразу три имени: русское — Юрьев, эстонское — Тарту, немецкое — Дерпт. В Далево время город звали по-немецки.
Добротные дома прижимаются к холму, окутанному густой зеленью. Улицы упираются в холм, лезут вверх, превращаясь в аллеи и тропинки, растворяются в зелени. Сквозь листву белеют здания университетских клиник. Как дома́ — к холму, город жмется к университету. Город бегает на лекции, смеется, поет песни. Веселый, подвижной, шумный город-студент.
После строгостей корпуса, после тягот морской службы Даль, с детства не больно-то привыкший к смеху, чувствует себя мальчишкой. Веселится. Очень точно передразнивает профессоров и товарищей. Придумывает и сам разыгрывает забавные сценки.
…Горит в избе лучина. Кружится у огня, жужжит надоедливо муха. Иван-дурак слезает с печки, принимается ловить муху. Муха подлетает ближе к огню, жужжит истошно — опалила крылья. Иван тянется за ней, широко раскрыв ладонь.
