смерть; княгиня Ольга; подвиги Святослава; крещение Владимира; попытка мести Рогнеды; подвиг Яна Усмошвеца; месть Ярослава за Бориса и Глеба и его просветительные труды; брак Анны Ярославны с королем Франции; основание Москвы. Как видим, Карамзин упоминает только события древнейшего периода, преимущественно почерпнутые из «Несторовой летописи». Единственное исключение он делает для призыва установить монумент героям одоления русской смуты: «В Нижнем Новегороде глаза мои ищут статуи Минина, который, положив одну руку на сердце, указывает другою на Московскую дорогу»[27]. Призыв этот вскоре был услышан и воплощен с гораздо большей основательностью.
Как видим, и 11 лет спустя после «Писем русского путешественника» в сознании Карамзина господствует представление о русской истории как красочной картине, но только побудительным желанием написать её является уже не сравнение с историей Европы, а патриотическое стремление оставить русскому гражданскому обществу ряд мемориалов – в слове, живописи и бронзе.
Карамзин мечтает заниматься русской историей, однако по-прежнему мыслит это дело как возможность «сочинять русскую историю, которая с некоторого времени занимает всю мою душу»[28]. Его политическая философия, впрочем, далеко уходит от революционного легкомыслия путешественника, становится более консервативной.
II.
Мысль Карамзина развивается теперь в русле консервативной волны, зачинателем которой заслуженно должен быть признан Эдмунд Бёрк, а её выдающимися представителями могут быть названы Франсуа Рене Шатобриан, Жозеф де Местр, Адам-Генрих Мюллер. И Карамзину в этой плеяде принадлежит, несомненно, особое место.
Основу этого консервативного движения составляли разочарованные просвещенцы – носители идеалов прогресса, прав человека, сторонники теорий естественного права и общественного договора, зачастую – масоны. Революционная анархия, хаос, кровавое надругательство над правами человека во имя «прав человека» не просто оттолкнули их, но заставили пересмотреть сами основы своей философии. Консерватизм сформировался именно как философия пост-просвещения, просвещения, поверенного революционной катастрофой.
Своеобразное резюме этой новой философии Карамзин дал еще в 1802 году в небольшой статье «Приятные виды, надежды и желания нынешнего времени»:
«Мы увидели, что гражданский порядок священ даже в самых местных или случайных недостатках своих; что власть его есть для народов не тиранство, а защита от тиранства; что, разбивая сию благодетельную эгиду, народ делается жертвою ужасных бедствий, которые несравненно злее всех обыкновенных злоупотреблений власти; что самое турецкое правление лучше анархии, которая всегда бывает следствием государственных потрясений; что все смелые теории ума, который из кабинета хочет предписывать новые законы нравственному и политическому миру, должны остаться в книгах вместе с другими, более или менее любопытными произведениями остроумия; что учреждения древности имеют магическую силу, которая не может быть заменена никакою силою ума; что одно время и благая воля законных правительств должны исправить несовершенства гражданских обществ; и что с сею доверенностию к действию времени и к мудрости властей должны мы, частные люди, жить спокойно, повиноваться охотно и делать все возможное добро вокруг себя»[29].
Нетрудно обнаружить те же самые тезисы и у других мыслителей первой консервативной волны: любая государственность хуже анархии; традиционная государственность защищает человека от несравненно более худшей тирании; традиционная государственность работает на топливе древности, во многом магическом и непостижимом; тайна старинных учреждений, тайна власти есть иррациональный элемент разумного государственного порядка, напротив – рациональные попытки обустроить государство в соответствии с новыми законами, если перенести их из сферы мечты в реальную жизнь, порождают лишь иррациональность и хаос; подлинное исправление дурных черт существующего порядка должны исходить от времени и легитимной власти, которой надлежит повиноваться, почитая сложившийся порядок священным.
Ядро консерватизма как пост-просвещения заключается в тотальном отказе от доверия к «здравому смыслу» понимаемому как частное, индивидуальное отражение всеобщего простого ума, очищенного от ошибок и суеверий.
Просветительский проект в его наиболее заметной и шумной части, именуемой «вольтерьянством», состоял именно в «борьбе с суеверием» – раздавите гадину! Предполагалось очистить человеческий ум от предрассудков, связанных с религией, со старинными учреждениями и тяжелым наследием феодализма, поставить на рациональную основу экономику (идея порядка, вытекающего из взаимовыгодного разделения труда под воздействием разумного эгоизма у Адама Смита), политику (идея общественного договора), религию (религия в пределах только разума, деизм и т. д.). Этот проект, разумеется, предполагал веру в прирожденность человеку здравого ума, порождая мифологему «доброго дикаря».
И вот здесь мы встречаемся с парадоксом просвещенческой логики, на который, зачастую, не обращалось должного внимания. В рамках мифологемы «благородного дикаря» – от Монтескье до Вольтера и Руссо примитивное состояние общества является естественным, продуктом простого, чистого и прирожденного ума.
Однако это допущение предполагает, что за периодом рациональной простоты наступила эпоха затемнения, в ходе которой и возникли все те особенности, отличающие цивилизованного человека от естественного: государство, частная собственность, развитая религия, экономика, всевозможные социальные правила, предрассудки и суеверия.
Можно, конечно, сделать вид, что эпохой затемнения были лишь Темные века средневековья, когда христианство и феодализм затмили великую древнюю цивилизацию. По такому пути пошел Эдуард Гиббон в «Истории упадка и падения Римской Империи». Но минимальное внимание к фактам показывает – ключевые феномены затемненного порядка, неравенство, рабство, суеверия имели место и процветали и в античности.
Таким образом, принцип прогресса в просвещенческой картине приходит в противоречие с принципом прирожденного доброму дикарю чистого ума. Тысячелетия истории цивилизации – развитие ремесел, права, государственных учреждений, науки, искусства – всё это – затемнение, на смену которому пришло Просвещение XVIII века. Значит, Просвещение, по логике вещей, должно состоять в разрушении последствий затемнения, уничтожении цивилизации, торжестве нового варварства. Большинство просвещенцев, конечно, такой мысли избегали, хотя Руссо не испугался и её.
Две линии просвещенческой мысли – идея прирожденной чистоты ума у доброго дикаря и идея прогресса пришли в чувствительное противоречие между собой. Великая Французская революция пошла, по сути, по пути руссоистского нового варварства. Возникший как ответ на неё консерватизм пошел по пути последовательного прогрессизма.
Именно поэтому уместно говорить о консерватизме как о пост-просвещении, а не как об анти-просвещении. Консерватизм принимает и развивает идею прогресса. Большинство консерваторов первой волны последовательно проводят принцип накопления блага, прогресса как движения от худшего к лучшему, и консерватизм мыслится как забота о сохранении уже накопленных позитивных результатов от разрушения новым варварством.
«Прогрессизм» эпохи Просвещения выявлял себя через идею разрушения всех «препятствий к прогрессу», каковыми, в скорости, оказались все общественные установления и даже психология самих людей. Прогрессизм же консерваторов сосредоточен на идее накопления, преемственности.
В этом смысле особенно характерен Эдмунд Бёрк, рисующий мир как грандиозное предприятие, в противоположность Адаму Смиту, которому мир представляется торговой сетью из мелких лавочников.
Поскольку цели этого предприятия превышают продолжительность жизни одного поколения, оно требует партнерства живых, умерших и еще не родившихся.
Поскольку предприятие требует источников
