для нее и такие.
«Хорошо, — думал он, шагая за Наткой по тяжелому песку, — если б и старые женщины из Тазгоу послушали лесовода. Но кто же тогда разведет под котлами огонь?»
Рыбаков же сегодня не было. В море у трех скал, у Каменных Братьев, снова появилась иваси. Еще на заре все шаланды вышли из Тазгоу. Только один ленивый Лимчико, как обычно, сидел на пристани и курил, собираясь отвести на буксире пять пустых кунгасов.
— Не хочешь ли ты, — спросил он у Ти-Суеви, — чтобы я отвез тебя с Наткой домой?
— Нет, — ответил Ти-Суеви, — мы пойдем на заставу слушать, что скажет нам лесовод, приехавший из города. Ты не знаешь, Лимчико, где он? Я его нигде не видел.
Но Лимчико не ответил. Он только выпустил дым изо рта, так как даже сказать «не знаю» было ему лень.
Ти-Суеви и Натка одни отправились на заставу. Они прошли поле, лежащее в долине, подошли к яме, где недавно играли в камни, и тут постояли над ней.
— Поиграем, — сказала Натка.
Ленивый Лимчико сидел на пристани и курил.
Они заглянули в яму. Там было сыро после вчерашнего ливня, много камней обвалилось, и на дне ее, на влажной глине, виднелись следы толстых деревянных подошв, какие носят в Тазгоу только одни старухи.
— Кто-то тут был недавно, — сказал Ти-Суеви.
— Не старуха ли это Лихибон? — спросила Натка. — Ей зачем-то нужны камни, которые я нашла здесь.
Натка вынула из кармана камешки, с которыми с тех пор не расставалась, и положила их на ладонь. Солнце ударило вдруг по кремню, и он заблестел, как соль.
— Быть может, это золото? — сказала она.
— Может быть.
Ти-Суеви медленно закрыл глаза. Он хотел представить себе эту яму полной золота, но не мог, так как никогда не видел его.
— Но если это золото, — задумчиво добавил Ти-Суеви, — то оно нужно нам самим, а не старухе Лихибон.
— Зачем нам золото? — спросила Натка.
— Мы сделали бы много самолетов и танков для Красной Армии, и сам Ворошилов сказал бы нам: «Ирбо, Ти-Суеви и Натка, — спасибо». Сказал бы, как ты думаешь?
— Сказал бы, — горячо подтвердила Натка. А Ти-Суеви продолжал мечтать:
— Я срыл бы горы, размолол бы скалы в песок и в глину, сделал бы берег ровным.
— Зачем? — снова спросила Натка.
— Чтобы наши танки могли ходить повсюду. И я сделал бы еще что-то… Я посадил бы немного арбузов, — добавил вдруг смущенно Ти-Суеви, так как, в конце концов, он был мирный человек.
Дети отошли от ямы, оба в большом волнении. И еще немного помечтали о золоте каждый про себя.
— Кто знает, что может стать с этой ямой, — сказала Натка, — ее бы надо было постеречь от этой старухи Лихибон.
— Надо, — ответил Ти-Суеви. — Мы покараулим ее вместе.
Натка подпрыгнула, чтобы поравняться с Ти-Суеви, и долго, шла с ним в ногу по дороге, пока шаги его, более быстрые в ходьбе, не утомили ее.
На заставе у открытых ворот они увидели школьников. Те пришли раньше их и теперь сидели на траве тихо, опустившись по-корейски на корточки.
Смеха не было слышно вокруг. И тревога поселилась в сердце Ти-Суеви.
— Разве лесовода еще нет? — спросил он.
— Нет, — ответили печально дети. — И тут никто его не видел, ни вчера вечером, ни утром, ни ночью. Красноармейцы пошли его искать.
Ти-Суеви тоже опустился на корточки, прислонившись спиной к дереву, и задумался.
«Куда же он мог деваться?»
Дети молча расходились, часто оглядываясь и медленно исчезая в дубовой рощице, за поворотом дороги. Жаль было покидать это место, — может быть, еще придет лесовод и покажет новую бабочку или принесет в кармане вместе с кучей хвои гнездо дрозда. Кто знает, что может вдруг сделать веселый и добрый человек?
Но лесовод не приходил, и пусто было на заставе.
Неподвижно стоял у ворот часовой. Неподвижно стояла трава вдоль дорожки, обложенной камнями. Неподвижны были облака, серые, как известь.
Дети разбрелись.
Ти-Суеви даже не заметил, как вместе с детьми исчезла и Натка, — так он задумался. Она ни слова не сказала ему.
Ти-Суеви поднялся на ноги и долго стоял неподвижно, с огорчением думая о Натке.
Нет! Напрасна его дружба. Ничто не помогает. Ни утиное яйцо, ни лесные орехи, ни даже золото, о котором они только что с Наткой мечтали. А ведь это и для нее хотел он размолоть камни в песок, сделать берег ровным и посадить в Тазгоу хоть немного арбузов.
Ти-Суеви тяжело вздохнул. И снова замер, подчиняясь общей тишине. Она стояла вокруг, зоркая, как птица. Так без крика поднимаются в небо орлы, если в море появляется сельдь.
Вдруг чья-то рука легла на плечо Ти-Суеви. Сизов наклонился над ним. Он был в скатке, с ружьем и, как всегда, дружески улыбался Ти-Суеви.
— Что же ты, браток, не заходишь во двор? Личик по тебе соскучился.
На груди у Сизова висел бинокль, а через плечо на ремне болталась черная коробка.
Эта глухая коробка, крытая дерматином, привлекла внимание Ти-Суеви. Он молча смотрел на нее. И, зная обычай Ти-Суеви ни о чем не спрашивать первым, Сизов сказал ему:
— Это фотографический аппарат. Я могу тебя снять. Входи.
И Ти-Суеви вошел во двор. Давно уже не был он тут. Но все по-старому хрустел на дорожке песок. Слева пахло конюшней, а справа гудела тайга, должно быть, ветер внезапно посетил ее.
У старой вышки лежал, свернувшись, медвежонок Личик. Он по-собачьи, исподлобья посмотрел на Ти-Суеви, не узнав его. Но потом вскочил и подкатился под ноги, урча. Он был рад другу.
Ти-Суеви обнял его.
Сизов осторожно снял крышку с объектива. Шерсть встала дыбом на спине медвежонка. Он припал к земле, пополз, визжа, как раненый.
— Вот дьявол, — сказал Сизов, — ни за что не дает себя сфотографировать. Пуще ножа боится аппарата. Подержи его, Ти-Суеви, покрепче. Я вас обоих сниму.
Но и Ти-Суеви, хотя имел сердце более храброе, чем Личик, тоже немного боялся. Его еще никогда не фотографировали.
И медвежонок, словно понимая Ти-Суеви, обращал к нему полный жалобы взгляд.
— А-ай, а-ай! — два раза крикнул медвежонок.
Ти-Суеви погладил его нетвердой рукой. Сизов нацелился.
— А-ай! — крикнул еще раз Личик и, вырвавшись из рук Ти-Суеви, бросился вдруг на старую деревянную вышку.
Доски заскрипели под ним. Древесная плесень упала вниз на траву, на лицо Ти-Суеви, обращенное вверх.
Медвежонок был ловок.
— Теперь доставай его! — с сокрушением сказал Сизов. Он был недоволен своей шуткой.
Ти-Суеви вытер туфли о землю. Он помахал руками, чтобы придать им гибкость. Так делал
