что осталось от небольшой черной с позолотой книги.
Утка же была только ранена. Несмотря на боль, она чувствовала, что у нее открывается второе дыхание, что болит меньше и что она может контролировать тело. Она летела с трудом, очень низко, выбивалась из сил. Временами она закрывала глаза и погружалась в полубессознательное состояние, как это бывает у перелетных птиц.
Она все же теряла высоту. Толпа, которая бегом следовала за уткой, уже предвкушала, как та рухнет на землю.
Но утка изменила курс. Вместо того чтобы продолжить движение по бульвару Монпарнас, она свернула в узкие улочки, окружающие станцию метро «Эдгар-Кине».
Толпу охватывало все более ощутимое разочарование. Скоро наступит вечер, гроза, которая закончилась слишком быстро, не принесла желанной прохлады, еще и чертову птицу никак не поймать. По радио звонки от очевидцев сменили информацию с дрона. Один человек сообщил, что видел утку на улице Гёте. Это была последняя новость, которую услышала толпа. «Охота продолжается уже достаточно долго, — сказал ведущий неожиданно нервным голосом. — Президент ждет».
Следуя указаниям, выдаваемым по радио, преследователи достигли улицы Гёте и пробежали по ней несколько раз. Они толкали друг друга, разъяренные тем, что утка по-прежнему от них ускользает. Никогда еще Большая охота не оканчивалась так поздно. Никогда еще она не была такой непростой. Казалось, люди в толпе растерялись. Уставшие собаки перестали лаять. Студенты больше не пели. Наступила глубокая тишина.
Люди могли еще долго бегать по улице Гёте, но утку бы не нашли. Потому что она была у меня.
~~~
Не могу сказать, почему утка решила приземлиться ко мне на подоконник. Возможно, потому что это было одно из немногих окон, открытых в грозу.
Когда разразилась гроза, я дремал дома, довольный, что работа откладывается до вечера.
Я краем уха слушал радио и с удовольствием узнал, что праздник потерпел фиаско. Казалось, утка не давала покоя охотникам, и вроде как государственное радио только что потеряло последний дрон. При этой новости я улыбнулся: такой поворот меня не расстроил. Я закрыл глаза и слушал стук первых капель по крыше, постепенно погружаясь в сон. И забыл закрыть окно.
Утка не увидела меня? Или увидела, что я не двигаюсь? Не знаю. Знаю только, что из полудремы меня вывел шелест крыльев. Я открыл глаза и узнал птицу, этого черного героя дня. Я был потрясен.
Утка приземлилась на мой книжный шкаф. Дождь немного утих. Когда вода обрушилась на крыши, по комнате разнесся запах озона — грозы, камня и крови богов. Сохраняя спокойствие, я продолжал притворяться спящим. Я размышлял. Белые перья на крестце птицы окрасились в красный цвет. Ее глаза, как и мои, были полузакрыты. Она выглядела так, словно вот-вот умрет. Может быть, поэтому она и прилетела? Чтобы спрятаться у меня дома?
Я по-прежнему не двигался. Не знал, как поступить: возможно, вы помните, что я решил полностью отдаться тому, что осталось от ежедневного счастья; помните, я пытался проживать каждый день в удовольствие, так, будто Смерть ждет меня за поворотом; и вот самое настоящее удовольствие оказалось у меня под носом. Я вспомнил, как в детстве ел утиную ножку с яблоками. Я попытался понять, когда в последний раз ел мясо. Около месяца назад? Думаю, то была баранина. Жесткая баранина. Настоящая подошва, и при этом безумно дорогая. А тут целая утка! Я должен был рискнуть.
Утка сидела неподвижно и, казалось, ничего не замечала. «Раз какой-то идиот подстрелил ее… раз она уже почти мертва, было бы глупо не поймать птицу и не отнести ее в „Тур д’Аржан“» — такова была суть моих размышлений. Конечно, я не участвовал в охоте. В какой-то степени я понимал, что не заслужил ни этой птицы, ни этого уникального ужина. Но что я мог сделать? Мне повезло, вот и все. Некоторые выигрывают в лотерею с первого раза. Теперь моя очередь. Посмотрим, отвернется ли после этого от меня удача. Поеду на велосипеде: если пойду пешком, птицу у меня могут украсть. По пустынным улицам я доберусь туда менее чем за двадцать минут.
Меня беспокоила одна проблема: придется терпеть общество президента и сидеть перед толпой журналистов в течение всего ужина. Я представил, как все эти люди будут смотреть, как я ем, задавать мне вопросы личного характера, а это испортит мне все удовольствие. Я представил себе этот разговор, возможно худший, чем беседа с тем пьяным в бистро во время обеда. Представил, как наш милый президент берет себе утиную грудку, а мне оставляет ножки или даже что похуже. И это не говоря уже о дурном вине, которое мне поднесут в конце трапезы, даже еще до десерта, чтобы я поскорее ушел. Тогда я, без сомнения, почувствую унижение. Как я в таком расстройстве чувств доберусь до своей комнаты под крышей? Но я должен был принять во внимание еще более важное соображение: меня ждали двадцать миллионов чудесных новых франков. Я представил все удовольствия, которые мог бы себе позволить с такой суммой, и встал, чтобы закрыть окно. Утка была в ловушке, мне оставалось лишь поймать птицу. Что, учитывая ее состояние, было не очень сложно.
~~~
Силы оставляли птицу, но она не дала себя так просто поймать. Утка долетела до книжного шкафа, потеряла равновесие и упала.
Она лежала на ковре и почти не двигалась. Я мог бы схватить ее, как охотники — загнанного и изможденного оленя. Казалось, птица хотела умереть. Раз и навсегда. Я посмотрел на утку и сказал себе, что ее время еще не пришло, да мне было больно даже смотреть на нее. Ей еще предстояло вынести удушение, духовку, нож, серебряный поднос… А мне оставалось лишь наклониться, чтобы ее схватить. Но я посмотрел на птицу тут, у себя на ковре, с окровавленными перьями, и почувствовал жалость. Я уже очень давно не испытывал ничего такого. За эти годы я ожесточился. Ибо таковы были правила игры. Теперь это был единственный способ жить.
Да, так и было: мне стало очень жаль эту птицу; к себе я тоже испытывал горькую жалость, которая, надо сказать, была очень похожа на презрение. Жалость — опасное чувство: она запускает механизмы, которые мы не можем контролировать. Вот почему я редко позволяю себе ее испытывать.
Я опустился на колени посреди комнаты… Внезапно я подумал о своем детстве, об утках в фонтане Тюильри, о маме и детских песенках, которые она мне
