бы уже мертвым, если бы не милосердие этих людей.
— Двух женщин, Лясоту и Топорчика! — крикнули сверху. — Больше никого. Да будет воля Божья!
Наступило молчание. Спыткова пошла было к воротам, но Богдась встал и сказал:
— Женщин впустите, а я не пойду без других, останусь с ними. Если бы последний из слуг должен был остаться за воротами, я останусь с ним. Или всех, или никого. Пойдем под нож к Маславу.
Ослабевший Богдась так вдруг возвысил голос, что все перепугались, — жизнь возвращалась к нему со всем пылом молодости. Наверху снова начались переговоры и споры, а ворота все еще были на запоре. Богдась заговорил с лихорадочным возбуждением:
— Впустите женщин — пусть хоть их не бесчестит чернь и не глумится над ними. А если не хотите спасти своих же братьев-христиан и разделить с ними кусок хлеба, черт с вами! Вы стоите того, чтобы вас взяли и повырезали или угнали в неволю.
Но эти смелые слова не имели действия, все умолкло. Потом послышался чей-то укоризненный голос, а другие замолчали. Среди этой тишины слышался плач Спытковой и гневные проклятия Мшщуя.
Усталые путники уселись на камнях и бревнах у ворот. Никому уж не хотелось больше просить о милости, страшный гнев овладел всеми.
Так продолжалось некоторое время, и никто не знал, что будет дальше, как вдруг за воротами показался свет, послышались шаги и стук отбиваемых засовов и опрокидываемых тяжестей, которыми была завалена калитка.
Никто не поднимал голоса и ни о чем не просил. Наконец, после долгой и напряженной возни у ворот, калитка с трудом открылась, и в ней показался, опираясь на меч, сам Белина, тучный, сильный, высокого роста старик с длинной белой бородой.
— Идите все, — угрюмо сказал он, — идите, но не дивитесь тому, что увидите собственными глазами.
Спыткова, увлекая за собою дочь, первая прошла в ворота и, очутившись внутри двора, упала на колени, благодаря Бога и хозяина, который стоял с опущенной головой, погруженный в свои думы.
Потом вошли Лясота, Топорчик, Доливы и двое слуг, ведших за собой коней. Двое юношей-слуг стояли с факелами у ворот, и, как только все прошли в них, тотчас же снова началась работа над приведением их в прежний вид. Белина молча шел впереди, не было времени на приветствия.
Действительно, внутренность городища представляла странное и ужасное зрелище, которое могло возбудить жалость. На голой земле, на соломе и просто в грязи лежали в страшной тесноте, один к другому, люди всех возрастов и сословий, так что негде было пройти между ними. Тут были матери с детьми на руках, подростки, жавшиеся к коленям стариков, воины в разорванных кожаных панцирях и старые сморщенные старики с непокрытыми головами и обнаженной грудью — полураздетые. Кому негде было лечь, сидел, опираясь спиной о плечи соседа или об его ноги. Некоторые от истощения, а может быть, от голода спали так крепко, что их не могли разбудить ни свет, ни шум голосов, ни даже толчки проходивших мимо них и задевавших их ногами. Другие же, страдавшие бессонницей, сидели, подперев голову руками, с рассыпавшимися в беспорядке волосами. Еще третьи в испуге срывались с земли, не понимая, что произошло, и с криком хватаясь за дротики в защиту от неприятеля.
Около конюшен и амбаров, в сенях — всюду виднелись целые массы этих несчастных. По их изжелта-бледным исхудалым лицам видно было, что и здесь с трудом только можно было поддерживать жизнь. Новоприбывшие, войдя в эту толпу и следуя за Белиной, часто должны были невольно наступать на ноги и руки лежавшим, Белине достаточно было показать прибывшим, что у него делалось, чтобы сразу оправдаться в своем первоначальном отказе впустить их.
Пройдя другие ворота, путники очутились во внутреннем дворе, где стоял дом Белины. Они увидели несколько разбитых палаток и наскоро сложенных шалашей, но и здесь была такая же невообразимая давка: все было заполнено людьми, лошадьми, коровами и овцами. Скот прятали в хлеву и конюшне и зорко стерегли, чтобы изголодавшиеся люди, как это уже случилось несколько раз, не убивали ночью потихоньку животных себе в пищу.
В палатках жило знатнейшее рыцарство и шляхта. Их жены, дети и более слабые из них жили в самом доме. Старый хозяин с пасмурным лицом ввел их сначала в нижнюю горницу, которая в лучшие времена служила столовой. Это была большая, длинная зала с дубовыми колоннами; в ней стояли столы и лавки, а в одной стене был вделан огромный камин, обложенный камнем. Все остальные стены были увешаны сверху донизу одеждой и оружием всякого рода. Здесь тоже вповалку лежали люди, разместившиеся где попало: на полу, на лавках, на столах, а некоторые чуть не в самом камине.
— Смотрите, — сказал хозяин, обращаясь к новоприбывшим, — смотрите и не вините меня. Уж давно у нас не осталось ничего, кроме небольшого количества соленого мяса, круп и муки. Мы варим из этого похлебку и тем питаемся.
Он указал рукой на пол и пробормотал, избегая лишних объяснений:
— Размещайтесь, как и где можете. Женщин я отведу к своим. Что Бог дал, то и дал!
Люди, лежавшие на полу, на столах и на лавках, разбуженные светом и разговором, подняли головы и стали приглядываться к вошедшим. Из разных концов послышались возгласы:
— Лясота! Мшщуй! Вшебор!
Богдася Топорчика захватил в объятия сын Белины, с которым они были в большой дружбе еще при дворе королевы и королевича.
Молодой Белина обнимал друга и восклицал:
— Не вини нас, брат, не вини, а взгляни только!
Старый Лясота, едва державшийся на ногах от утомления, ни о чем не расспрашивал, а присмотрел себе местечко среди лежавших, да тут же и свалился головой кому-то в ноги. Тот даже и не шевельнулся. Старик тотчас же громко захрапел и застонал во сне.
Проснувшиеся охотно подвинулись, давая место вновь прибывшим. Так, в тесноте и духоте провели приезжие первую ночь, расположившись где пришлось, — молодой Томко Белина, уложив Богдася в удобном уголке, сам пошел на стражу.
Как только свет погас, все снова улеглись, а еще спавшие лежали тихо, чтобы не мешать другим.
Собек и Дембец остались на первом дворе вместе с конями. Так окончилось это путешествие, исполненное опасностей, и окончилось более счастливо, чем можно было надеяться.
На другой день, уже на рассвете, многие стали подниматься и выходить из духоты на валы, где уже слышны были говор проснувшихся людей, плач детей, монотонное убаюкивание женщин и громкие голоса споривших.
Вся эта картина днем казалась еще страшнее, чем ночью,
