на свои поля и сквозь призму поэтов-романтиков, которых много читал с самого начала карьеры[184]. Вордсворт обошел красочно описанный Озерный край и половину Европы и гордился «независимостью сердца», которой он достиг, «Когда я научился ощущать / Дух одиночества и полюбил его»[185]. Мало было смотреть на захватывающий пейзаж с одной точки зрения. Сам акт и скорость одиночного пешего движения обостряли все чувства и открывали разум для более глубокого ощущения. В «Прелюдии» Вордсворта описывается выход на прогулку в тишине раннего утра:
Так по дороге этой молчаливой
Я продолжал мой путь и черпал силы
Из тишины, что словно сон была,
Но слаще сна. Везде – вокруг меня
И надо мной – был безмятежный мир.
Я не смотрел вокруг, и сей покой
Не зреньем был воспринят – я сказал бы,
Что ощущал его всем существом[186].
В увлечении Крузо Клэр не был одинок. Потрепанную книгу о нем он одолжил у другого школьника, а сам персонаж Дефо был одной из главных фигур в чтении детей и взрослых этого периода. «Робинзон Крузо» – один из немногих текстов (другими были «Времена года» Томсона и «Искусный рыболов» Исаака Уолтона), которые, несмотря на то что были продуктами конкретных культуры и времени, освободились от своего контекста и полностью принадлежали к XIX веку, доступные в нередких переизданиях или же в букинистических лавках[187]. В случае с Клэром, как и со многими умными детьми в малограмотных сообществах, акт чтения сам по себе был формой изгнания, усугубляемого последующим обращением к писательству[188]. Далее в своих мемуарах он рассказывал «о насмешках и издевках окружающих, когда они узнали, что я поэт»[189]. Свое состояние он описал в «Путешествии рифмы», ссылаясь на «брань бесчувственной толпы»:
Их грубый смех, их крик «Ату!»
Убили песню и мечту.
Виниться в этом я не мог –
И понял я, что одинок[190].
Однако, как недавно подчеркнул Джон Гудридж, уход Клэра из деревенской культуры был уравновешен продолжившейся разработкой ее творческих ресурсов[191]. Характерна его немедленная реакция на переданную Джоном Тейлором критику Китса в адрес «Одиночества». Вместо того чтобы апеллировать к какому-то альтернативному литературному стандарту, он сослался на суждение собственного необразованного окружения:
Вы говорите, нужно что-то вырезать в «Одиночестве»; я могу только сказать: помилуйте, я проверил ваше суждение, и надо смириться – мой домик, я думаю, будет вне вашей власти, и Китса тоже; он (в прошлом) был представлен на суд моих отца и матери и нескольких деревенских соседей, и все одобрили; вы согласитесь, что они побили ваших вежливых критиков в той низкой природе, которой вы не ведали, кроме как в чтении, и которую они и я кажный день видим в ее тончайших ответвленьях[192].
В некотором смысле постоянное движение Клэра между культурами нижнего и верхнего регистра было похоже на ходьбу, столь важную для развития его воображения. До тех пор, пока он не попал в лечебницу, это всегда был и путь обратно[193]. Он использовал любую возможность, чтобы оставить семью и товарищей по труду ради уединения в полях и лесах, но затем возвращался домой или в трактир. Это была жизнь, полная бесконечных ограничений, в которой не хватало ни устных и печатных ресурсов, ни доступа к столичным литературным кругам; которая не была достаточно комфортна ни в общении с товарищами, ни в свободе, обретаемой среди все более замкнутого ландшафта. Напряжение было связано с ежедневной способностью делать переходы между обществом и уединением, каждое из которых было в своем роде устойчивой реальностью в жизни «нортгемптонширского крестьянина»[194]. Стихотворение «Есть прелесть в одиночестве…» также запечатлевает неизбывную неоднозначность этого состояния. Это – часть давней традиции, восходящей к Петрарке и к еще более ранним временам и продолженной писателями ХХ века; традиции противостояния активно осуждаемому городскому обществу, миру, который «тщетою обуян». Стихотворение воплощает в себе чувство отверженности и бессилия. Ничто не указывает на то, что «зеленое уединение» может исправить изъяны эпохи или исцелить «раненую душу» поэта. Но в то же время это, в сущности, радостные стихи. В них описан опыт, по сути своей личный и всегда доступный. Клэр прогуливается по безлюдным полям по своему желанию и там, в отсутствие компании, находит удовольствие, одновременно и легкое, и глубокое.
Скитальцы
В том же году, когда в печати появилось «Одиночество» Клэра, Уильям Хэзлитт опубликовал влиятельнейшее эссе о ходьбе в XIX веке[195]. Эссе «О путешествиях» стало ключевой точкой отсчета для всех последующих попыток определить цель и порядок пешего передвижения, предпринятых новым поколением джентльменов-скитальцев[196]. «Никогда не отправляйтесь на пешую прогулку, – советовал Дж. М. Тревельян, – без любимого вами автора»[197]. На практике тексты сопровождали этих образованных ходоков вне зависимости от того, брали они с собой книгу или нет. Хэзлитт спорил с прежними авторитетами, в частности с доктором Джонсоном, и продолжатели литературного обмена мнениями цитировали не только эссе «О путешествиях», но и сочинения целого ряда других писателей, вошедших в двухтысячелетнюю историю европейской культуры.
Новое увлечение пешим исследованием природы формировалось в последние годы XVIII века и первые десятилетия XIX. В 1835 году к растущему числу авторов путеводителей по Озерному краю уговорили присоединиться Вордсворта, чьи стихи немало способствовали тому, чтобы привлечь внимание читающей публики к пейзажам тех мест[198]. Он знал, что его писательская жизнь совпала с фундаментальной переменой в мобильности «людей со вкусом», составлявших его аудиторию. Это изменение он связал с растущим интересом к «декоративному садоводству»:
В союзе с восхищением этим искусством, а в иных случаях и вопреки ему, возник интерес к тем или другим частям естественной среды; и путешественники, вместо того чтобы ограничить свое наблюдение городами, мануфактурами или шахтами, принялись (неслыханное прежде дело) бродить по острову в поисках уединенных мест, отличающихся, как они, возможно, случайно узнали, величественностью или природными формами, которые можно там наблюдать[199].
Специалисты по истории отдыха среднего класса и знатоки литературы о пеших прогулках подтверждают этот тезис[200]. Как пишет Джордж Уотсон, «XIX век полностью сознавал свое новое и оригинальное ощущение одиночества: уединенная загородная прогулка была сознательной – и новаторской – привычкой вордсвортианцев»[201].
Добирались ли жители растущих городов и городков до «уединенных мест» последними дилижансами или первыми паровозами, они все охотнее проводили долгие, насыщенные дни, путешествуя по полям
