и бегом. Что связывало эти размеренные подвиги пешеходов между собой, так это отсутствие необходимости[171]. Соперники ходили только для того, чтобы побить рекорд и выиграть пари. Большинство из них преодолевали измеренные расстояния между двумя точками, однако барклаевскую тысячу миль не проходили нигде. Тот подвиг был совершен перед все более многочисленной аудиторией на кольцевом маршруте, проложенном на пустоши Ньюмаркета и освещенном семью газовыми лампами. У Вордсворта было много причин для пеших прогулок, но ни одна из них не была столь серьезной, как необходимость заработать на хлеб насущный.
И есть, напротив, рассказы о ходьбе, заполняющие страницы книги Джеймса Доусона Бёрна «Автобиография бродяжки», опубликованной в 1855 году. В детстве и юности он проводил свои дни, пересекая шотландские границы и время от времени совершая экскурсии в Уэльс и на юг Англии. Под контролем отчима-алкоголика он зарабатывал на жизнь на самом краю экономики – иногда как бродячий торговец или поденный рабочий, а чаще всего – как откровенный попрошайка, в поисках еды и крова явившийся без гроша в очередной незнакомый поселок или городок. Целью его ходьбы было не место назначения, а выживание. Движение было чем-то неизбежным, хотя случалось и так, что он оставался где-нибудь работать на несколько месяцев, а однажды ему довелось даже поучиться на шляпника. Вести точный учет таких передвижений не имело смысла. Бёрн отмечает в автобиографии, что временами эпические путешествия – не достижения, а страдания. Большой награды усилия не приносили. «Самый трудный момент в моей жизни, – писал он, – был, когда я прошагал шестьдесят две мили, в конце которых, как оказалось, меня ждал трехнедельный труд по сбору урожая»[172]. Александр Сомервиль, когда ему было четырнадцать, решил выйти в море и прошел окольным путем от Брэкстона, что в Скоттиш-Бордерсе, до Бервика-на-Твиде, чтобы отыскать корабль, а затем передумал и к ночи вернулся домой, изможденный и усталый: «Расстояние, которое я прошел в тот день, удивило их, как удивило бы многих, учитывая потребность в пище; однако число в пятьдесят две мили – верное, если включить сюда пройденное утром, до поворота»[173].
В своих бесконечных странствиях, изо дня в день отправляясь куда-нибудь, пока наконец не найдется работа, эти необразованные рабочие заступали на территорию Вордсворта – территорию ходьбы на длинные дистанции, только среди них не было Де Квинси, подсчитывающего результаты. В 1830 году Бёрн испытал на себе тяготы общеэкономической депрессии: «Я получил работу в Глазго, где проработал до 18 октября; потеряв работу второй раз из-за спада в деле, я оставил семью и отправился искать новое место. По этому случаю я преодолел 1400 миль, прежде чем получил работу. Меня наконец наняли в Шерборне, что в Дорсетшире»[174]. Он пробыл там два месяца, а затем прошел еще 130 миль в поисках работы в Лондоне. Квалифицированные, состоявшие в профсоюзах рабочие имели тогда более высокие доход и статус, но тоже сталкивались с необходимостью проходить похожие расстояния, особенно в плохие для торговли годы. Были разработаны сложные системы «извозчичьих бирж» и расходов на содержание, с тем чтобы вывести квалифицированных рабочих из перегруженной местной экономики и дать им возможность найти работу в другой части страны. Подробные записи Общества изготовителей паровых двигателей, ведшиеся в 1835–1846 годах, показывают, что в среднем за год работники проходили по 129,4 мили, в неудачный 1841/42 год это значение достигло пика в 333,8 мили, при этом шесть членов указанного общества прошли больше тысячи миль[175]. Единственным допустимым отдыхом для усталых ног был билет на палубу случайного каботажного судна. Кое-где виды работы были в пространственном плане слишком сконцентрированы, чтобы поддерживать дальние походы, – в этих случаях, как выяснил механик Бенджамин Шоу, нужно было ходить в поисках работы между соседними городами[176].
Обстоятельства, заставлявшие трудоспособных людей отправляться в пешие путешествия, варьировались – от самой насущной необходимости до самого случайного удовольствия. Они ходили, потому что все в их сообществе всегда ходили, однако функция такого упражнения становилась в этот период все более литературной. Удовольствие Джона Клэра в его исследованиях было как очень личным, так и широко распространенным среди писателей, разрабатывавших то, что Энн Уоллес называет «перипатетическим» режимом литературы[177]. По его словам, в его распоряжении были как воспоминания о собственных странствиях, так и большое количество стихов и прозы об исследовании сельской местности. Джеймс Томсон во «Временах года» неоднократно возвращался к идее о необходимости одиночного побега в тишину сельской жизни:
И тому,
Кого природа с мудростью манят,
Пора покинуть низкую толпу
И воспарить над бренностью вещей…
Так я, один, в раздумья погружен,
Не раз по лугу темному бродил[178].
Он писал о вдохновении, источник которого не общество, а «отшельника приют, / Который смертный редко обретет»[179]. К концу XVIII века это обобщенное ощущение, которое у Томсона не относилось ни к конкретному пейзажу, ни к персоне пешехода, становилось все острее. Роберт Блумфилд, успех «Сына фермера» которого придал Клэру уверенности в том, что поэт-самоучка сможет обрести аудиторию национального масштаба, перенес чувства Томсона в тяжелую картину жизни рабочего на саффолкской ферме. Он писал о первобытной природе, все еще доступной для шагающего труженика[180]. Развитие воображения требовало способности найти своего рода внутреннее изгнание среди окружающих дом тропинок и полей:
Воображенье не цветет,
Где грубая вражда слышна,
Покой родит его восход
И утренняя тишина[181].
Клэр взял на вооружение понятие «покой» (retirement) и перевел его на язык чувств – чувств по поводу полей, в которых он гулял близ Хелпстона. Самое компактное изложение этого опыта было записано в лечебнице в Хай-Бич не позднее 1855 года:
Есть прелесть в Одиночестве: о ней
Не знает мир, тщетою обуян.
Душа зеленой радостью полей
Упьется и излечится от ран.
Коль эта прелесть преступленье, грех,
Уединенье превратит тюрьму
В блаженство; он внимает птичий смех –
Ему, как Крузо, сладко одному.
Крузо сопровождал Клэра с детства: «роман „Робинзон Крузо“, – вспоминал он, – была первая серьезная книга, попавшая мне в руки, как я научился читать»[182]. Эта история служила источником не только приключений, но и трудностей: «Новые идеи из этой книги были теперь на вооружении новых Крузо и новые Острова Уединения постоянно преследовали меня в моих путешествиях в школу и из школы»[183].
Присутствие героя Дефо в ландшафте Клэра отражало его погруженность в литературу о странниках и одиночках. Он также смотрел