Салтыкова подушкой по голове. Следом, разумеется, полетела и моя.
В дверном проеме нашего номера тут же столпились покатывающиеся со смеху первокурсники.
– Ну, то есть, я вспомнил! – старался перекричать их Салтыков, – я вспомнил! От нее пахло алкоголем, и я не стал ее целовать!
Но было уже слишком поздно.
Промозглое осеннее утро как нельзя лучше подходило тому состоянию, в котором все пребывали после вчерашнего. Тяжелые, прокуренные, но довольно бодрые мы явились в столовую, располагавшуюся в отдельном здании. Высокие потолки, кафельные полы и стены создавали бы полное ощущение того, что мы находимся на дне осушенного бассейна, если б не белые скатерти на столах и аккуратные колпачки на головах поварих и кассирши.
Взяв по порции сосисок из туалетной бумаги, порошкового пюре и по булке с повидлом, мы вынуждены были залить все это компотом из кураги, так как пива в санатории не держали.
Обратно мы ехали на тех же автобусах-туберкулезниках, вприпрыжку катившихся по испещренным ямами дорогам. Окна не открывались, и в салоне стоял плотный запах перегара. Почти все спали или делали вид, что спят, а я рассматривал Россию. Мимо проносились все те же покосившиеся от времени деревянные избушки, чередовавшиеся с безвкусными трехэтажными коттеджами из красного кирпича, выстроенными в последние десять лет. На обочинах стояли табуретки, а на них трехлитровые банки, внутри которых лежали смятые листы бумаги, означавшие: «здесь продается молоко». То и дело попадались лотки с арбузами и странноватого вида автобусные остановки с неизменным надписями “Metallica” и «RAP КАЛ» на стенах. На полпути к Москве мы попали в пробку – чертовы дачники, чертовы аварии, чертова госавтоинспекция.
Уже очень хотелось домой.
4
Как и всякая тусовка, сборище на банке мыслило себя как чистую потенциальность. Банк притягивал очень разных людей – несколько разных компаний из разных, по большому счету, миров, объединенных лишь общим желанием чем-то убиться. Кто-то заглядывал на пять минут, чтобы размутиться и двинуться дальше, кто-то подтягивался в понедельник и оставался до пятницы.
В поисках накура или колес на банк наведывались мажоры с Мирового Господства – мои однокурсники и на курс младше – разряженные как Ашер для театрализованного выступления на Таймс Сквер, увешанные логотипами итальянских модных домов, с большими пряжками и дорогими трубками, призванными демонстрировать высокий достаток и утонченный вкус.
Захаживали ребята с исторического – в большинстве своем «растаможенные», московские, кавказцы на кэжуале – в нехарактерных для южан прикидах a la Томми Джонс из Фабрики Футбола. Они курили гашиш, играли в карты и предпочитали кафе Максу пустые поточные аудитории. Это были те самые нормальные студенты – но не орлы, как я их воспринимал.
С юрфака и соцфака бывали в основном бандитствующие персонажи с акцентом и сочувствующие – они приходили закинуть саламчик Муслиму, скурить не в кипеш плюшку-другую и при необходимости перетереть за дела (за них они перетирали практически везде, где появлялись).
В течение всего осеннего семестра, каждый четверг на банк подтягивался Гнус. Он все еще числился со мной в одной группе, но после первого курса перестал ходить на занятия. В сущности, я тоже нечасто на них бывал, но он и в университете почти не появлялся. Начав травиться еще до поступления, он аккуратно посещал транс-вечеринки в скейт-парке Адреналин, скидывая по несколько килограмм за ночь и с каждым днем проваливался в это болото все глубже и глубже. Обеспокоенная мать, доктор наук и заведующая кафедрой на одном из факультетов, организовала ему заочное обучение. С тех пор в университет он приезжал только к репетиторам и заодно раскидать дюжину-другую колес – по шестьсот рублей за штуку. К слову, это была та верхняя планка, выше которой дилеры не поднимали розничную цену, но и это уже было грабительством – сами они брали их рублей по сто.
– Э, ты ебанулся, фраер? – возмущался Севиной ценовой политикой Муслим, – за шестьсот рублей я в Питере десятку возьму!
– Братан, ну, мы ж с тобой не в Питере, – примирительно улыбался Гнус, – дешевле никак не могу.
– Ебанный свет, ты чо за тип, Сева? – начинал причитать Муслик, – ладно, хуй с тобой, пусть будет по шестьсот, но за одну таблетку я тебе копейку щас разверну, а за вторую – завтра.
– Не, братан, так не пойдет.
– Э, в плане не пойдет? Я тебя фаршману щас!
Сева замялся:
– А точно завтра отдашь?
– Э, я тебя хоть раз обманывал?
– Ну, ладно, давай шестьсот, – соглашался Гнус, в глубине души понимая, что вторая таблетка – ушла в подарок.
Проблема была в том, что от таблеток я делался недееспособным, а в университете постоянно надо было решать какие-то вопросы. Пришлось перейти на амфитамин – или фен, как мы его называли. Конечно, тело от него покрывалось зловонным потом, а зубы скрежетали как у делающего рывок штангиста, зато было не так заметно, что ты чем-то обдолбан – за запах по крайней мере не отчисляли. Да и с точки зрения рацио: на одном колпаке – дозе, умещавшейся в фильтр-мундштук от Парламента – можно было проторчать около часа, а в весе (то есть грамме) колпаков было штук восемь, так что хватало на целый день. Конечно, первое время из-за этого порочного хобби я лишился сна и аппетита, но с привычкой вернулись и они.
***
Заметив, что творится какой-то черняк, мама резко сократила мое содержание до ста пятидесяти рублей в день, желая лишить возможности покупать себе зелье.
– Умаляю, не убивай себя, – просила она всякий раз, когда я выходил из дома – пусть даже в булочную.
В таких условиях мне волей-неволей приходилось искать альтернативные источники дохода. Решение лежало на поверхности – каждый наркоман рано или поздно становится дилером – зачастую незаметно для самого себя. Так было с Гнусом, так произошло и со мной. Как бы наивно это не звучало, в один прекрасный день я обнаружил себя банкующим гашишем и феном. Впрочем, пару раз раскидав дерьмо в alma mater, я заметил, что вокруг моей скромной персоны поползли нездоровые слухи.
Блатующие студенты-бандиты декларировали приверженность воровским понятиям, не допускающим барыжничества и сутенерства, воспеваемых американскими гэнгста-рэперами – на лирике коих рос я. Задуматься об этом пришлось только когда конфликт двух идеологий – или, лучше сказать, романтик – таки дал о себе знать. Так, если блатовать на гуме или на Максе, будучи облаченным в хиповую кожаную панаму и розовую тенниску, мне
