Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 62
что читатель ощущает ее почти осязаемо. В «Моем завещании» подчеркивается нематериальность материального и тем самым обосновывается эстетика ужаса. Прямое изображение разграбленного домашнего мира усиливает телесность поэтического слова: каждый предмет, от нарушенной интимности постельного белья до подразумеваемого трупа поэтессы, служит для усиления интуитивной опосредствованности слова.
Жертвоприношение тела и крови отсылает к семантике Катастрофы. Если оставить в стороне доктринальную чистоту, то кровь как сущность тела, пролитая и смешанная с перьями, может навести на мысль и о другом религиозном приношении: причащении хлебом и вином в Евхаристии. При подобной визуализации эта концепция кажется нам чуждой еврейской теме стихотворения. Однако это не так. Все полученное Гинчанкой образование, ее чтение и круг друзей определили ее как ассимилированную личность. Эта идентичность отражена в ее поэзии, показывающей, насколько эклектичным был культурный уровень поэтессы. На самом деле можно утверждать, что в этом отношении отсутствие в ее поэзии ссылок на еврейскую традицию и культурный эклектизм напоминают подход, используемый самыми выдающимися польско-еврейскими поэтами той эпохи, прежде всего Болеславом Лесьмяном и такими членами группы «Скамандр», как Юлиан Тувим и Антоний Слонимский[98].
В противовес иронически трактуемому преображению грабителей, предсказанное небытие «я» приобретает серьезный и даже трагический оттенок. Помимо теологического смысла обряда смерти, которую Гинчанка сама себе предсказывает, другой, не менее смелый аспект этой символики меняет теологический смысл кровопролития на противоположный. Кровь как сущность телесного «я» проливается и смешивается с разбросанными перьями – это огрубление природы человека актуализирует в тексте иконографию погрома. Разбросанные повсюду перья являются непременным реквизитом в фотографических и других отчетах с мест погромов; во время ликвидации Варшавского гетто его улицы были усыпаны перьями. Поэтесса опирается на эту изобразительную традицию в своей жуткой, чувственной визуализации перьев, смешанных с кровью, создавая резкий контраст между красной кровью и белыми перьями, смешивая красное и белое в руках убийц.
Сквозь призму одного из самых конкретных стихотворений, посвященных ужасу смерти, поэтесса представляет свой конец как убийство в ее собственной спальне. Жажда крови и добычи, которую демонстрируют ее соседи (которых она саркастически называет «близкими»), делает ее одиночество и уязвимость еще более трагичными[99]. Самый жуткий аспект «Моего завещания» связан с тем, как именно в нем описывается возможный хищный взгляд мародеров, рискующих отождествить себя с ним, тем самым увеличивая реальную ценность имущества поэтессы. Очевидно, что объектное желание грабителей переносит их в мир фантазий, и пока они будут праздновать свои новые трофеи на месте преступления, произойдет пародия на преображение: скоты превратятся в крылатых, «ангельских» существ.
Руки преступников придают осязаемость этому ироничному моменту преображения[100]. Таким образом, руки функционируют и как инструмент поиска, и, перемазанные кровью, как орудие убийства. И в той и в другой роли они проявляют жестокую ловкость и подразумевают бездушный физический контакт с телом жертвы и ее имуществом. Как это часто бывает в случае Холокоста, прикосновение Мидаса и его необузданная жажда материального одерживают победу над живительным прикосновением, которое испытывал Антей. В «Моем завещании» семантика прикосновения также включает и небрежную легкость, с которой мародеры уничтожают предметы в поисках более ценных спрятанных трофеев. Повреждение мебели и постельных принадлежностей подразумевает два противоречивых объектных подхода: саркастический, знающий взгляд поэтессы и ее неуклюжие руки в противоположность острому взгляду ее соседей и их деструктивным рукам, спешно ищущим ценности.
Прикосновение как повторяющееся образное выражение в литературе Холокоста неразрывно связано с сюжетом взаимоотношений человека и объекта. Литература Холокоста, безусловно, восстанавливает и разрушает как объекты, так и чувства. Осязание охватывает целый спектр негативных эмоций: угрозу, насилие и боль. Прочно утвердившаяся иерархия чувств и их эпистемологическое соответствие пересматриваются в литературе Холокоста; осязание часто возводится в ранг главного чувства, искажая традиционный западный окуляцентризм[101]. В итоге эта литература заставляет нас пересмотреть доминирующий гуманистический дискурс.
С чувством осязания была непосредственно связана нацистская практика обыска тел в поисках драгоценностей, о чем свидетельствуют многочисленные литературные и исторические источники. Для обработки мертвых тел и извлечения из них золота были созданы спецподразделения зондеркоманды. Нацисты считали, что еврейское золото, для которого еврейское тело служило лишь упаковкой, решит экономические проблемы на многих уровнях. Когда Эммануэль Рингельблюм пишет об обысках, он имеет в виду несколько разных типов обысков: обыски политического характера и обыски живых людей, движимые материальной наживой:
Проводимые частым и тщательным образом обыски на самом деле были направлены на совсем другое: поиск иностранной валюты, золота, бриллиантов, ценностей, товаров и т. п. Такие обыски продолжались в течение всех трех с половиной лет войны и продолжаются по сей день [Ringelblum 1988: 471].
Многочисленные дневники Холокоста также описывают мародерство, проводившееся под видом обысков. В качестве примера можно привести обыск, который пережила одна польско-еврейская семья, когда два гестаповца ворвались в их квартиру ночью осенью 1940 года. Один из них «схватил маленькую подушку, набитую тряпьем, старыми чулками и прочим старьем. Обрадованный тем, что якобы нашел ловко спрятанные ценности, он со взглядом убийцы нервно, с силой разрывает наволочку и в неконтролируемой ярости разбрасывает старые тряпки»[102]. В этом случае поиск удовольствия от обладания материальным предметом обернулся разочарованием.
Этот эпизод, как и бесчисленные подобные случаи, происходившие внутри и за пределами замкнутых пространств гетто, относится к тому типу Dienlichkeit[103], который в условиях Холокоста был переопределен экономикой мародерства и сопутствующей ей (не)логичной подозрительностью. Согласно этой стратегии, полезные предметы, такие как диваны и подушки, стельки ботинок и ткани, становятся относительно бесполезными (по сравнению с их содержимым) местами, в которых можно спрятать драгоценности или деньги. Нацисты проецировали стереотипную связь между еврейством и материальным богатством почти на каждого еврея. Этот подход был неофициально санкционирован властью, и предполагалось, что люди, у которых были какие-то ценности, будут их прятать, особенно после заключения. Трюк Эдгара Аллана По с похищенным письмом в таких обстоятельствах не сработал бы.
В основе якобы вводящей в заблуждение идеи хранения ценных вещей в неприметных контейнерах или где-то на теле лежало двойное отрицание. Жертвы были убеждены, что их гонители не знают об их секретах, в то время как гонители предполагали, что жертвы не знают об их осведомленности об этом обмане. Лакан, заинтригованный этим механизмом обмана, дал ему древнегреческое название agalma (слава, украшение, сокровище). Для него это стало поворотным пунктом в его раннем переосмыслении объекта желания [Лакан 2019: 159]. На своем семинаре 1960–1961 годов он впервые представил объект желания как objet petit а. Затем наступил поворотный момент, когда Лакан изменил динамику objetpetit а из направленного на объект желания, увидев
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 62
