и будуть судить полевым судом. Всех! Всю Чечелевку засудим. Прочистим... Всех поймаем... Рыжий не приходил?
Вся типография смеялась, когда вваливался пьяный Сидор. Я недоумевал тогда, как это его зачислили в казачью охранную сотню.
Мы его не боялись. Для нас, пацанов, он по-прежнему был дядя Сидор, грузный, с причудами человек лет уже под пятьдесят. Жил он на Базарной в полуподвале с кучей детей и женой Лушей, торговавшей постным маслом и семечками (её дядька работал на маслобойке).
Упоминание о рыжем насторожило. К нам изредка забегал худой рыжий парень с Чечелевки и уходил не с пустыми руками. Он приносил самогон — специально для того, чтобы мы могли напоить Сидора. Под носом у петлюровцев набирались и печатались листовки, нужные как раз Квирингу и Аверину, всем рабочим нашего города.
— Рыжий не появлялся, — ответил Конотоп, старейший мастер акцидентных работ, — но твоя порция осталась. Анатолька, налей ему...
Мудрый человек был Конотоп. Украинец, влюблённый в свой родной язык и в поэзию Тараса Шевченко, чьи стихи он знал на память и любил читать нам вслух, Конотоп, как я догадался позже, отлично разбирался в обстановке, ясно сознавал, какую судьбу уготовили Украине петлюровцы и прочие «самостийныки».
— Не заливай, — прорычал Сидор. — Мы всё знаем. Рыжему листовки печатаете.
— Когда-то было, — спокойно отвечал Конотоп. — Ты сам увязывал их... Не помнишь?
— А бис его знает, що я там увязывал. Вы же шибко грамотни, а мы — рабочий народ. Наше дело телячье...
Я поднёс Сидору стакан самогона, и он с отвращением понюхал желтовато-мутную жидкость.
— Не отравленное, нет? — спросил он. — Я знаю, вы все против меня. Завтра будэ облава, имейте в виду.
В ту же ночь я выполнил первое поручение Конотопа: отнёс пачку листовок на Чечелевку, по адресу, который и сейчас помню: Сквозная, 12.
Утром прибыли петлюровцы во главе с есаулом. Перевернули в типографии всё вверх дном, но ничего не нашли. Сидор Пшено, вартовой казачьей охранной сотни, погиб, рассказывали, в перестрелке, когда петлюровцы отступали под натиском большевиков. Что предстоит обыск, это он выболтал, надо полагать, спьяна.
Власти в нашем городе менялись не менее пятнадцати раз. Огненные молнии раскалывали небо над городом, как спелый арбуз. То и дело высекали искры из брусчатки главного проспекта конские копыта. Волчью сотню генерала Шкуро сменяла банда батьки Махно, врывались белоказаки Деникина и австро-немецкие оккупанты. Все они стреляли и вешали, требовали, чтобы им беспрекословно подчинялись, потому что они-де пришли навсегда, но внезапно исчезали, спасаясь бегством.
Наборщики прятались от самозванных властей, а тех, кого находили, принуждали набирать однодневные газетки или грозные приказы, и непременно с ятями и твёрдыми знаками.
К счастью, вскоре этой страшной чехарде пришёл конец. Типографии раз и навсегда выбросили «старорежимные» буквы и стали работать для газет — органов исполнительных комитетов, — одним словом, для Советской власти.
Что-то я больно увлёкся стариной. То, видать, под окнами ходит старость и пускает широкоэкранные картины.
А между тем в цехе дел, как говорится, невпроворот и нашему начальнику приходится вертеться, как никогда раньше. Теперь на его плечах не только наборный цех, но и цинкография, и штемпельно-гравёрная мастерская, выпускающая штампы, печати круглой и треугольной формы. Газет становится всё больше, и нагрузка на линотипы довольно основательная. Он подходит ко мне и говорит:
— Анатолий Андреевич, срочно надо набрать статью в девятьсот строк. В номер. И «без перекура». Все ждут. Как себя чувствуешь?
Что сказать? После летней встряски на острове побаливает голова и руки странно дрожат.
— Давай оригинал.
Я давно уж перешёл на линотип, расстался с ручным набором, с заботами метранпажа. Не обошлось, конечно, без известной ломки. Я быстро научился слушать музыку линотипа, шорохи и похрустывание его суставов, которых, наверно, побольше, чем у человека, — пять тысяч. Мудрейшая машина, скажу я вам! Но и довольно капризная. Бывают и заболевания вроде суставного ревматизма. Это значит — барахлит верхний элеватор. Или матрица неправильно пойдёт, то откусит её, то перекосит. Случается, полезет горячая строка. А то и холодная. Надо чувствовать среднюю температуру металла и уметь самому вылечить машину.
На сей раз она не подвела. Я набрал свои девятьсот строк весело. Это была настоящая симфония. А всё от настроения. От сознания того, что твой труд нужен; его ждут в редакции газеты, метранпажи и корректоры, лётчики на аэродромах, на станциях поезда, в почтовых отделениях письмоносцы, читатели в своих домах — тысячи людей ждут одного меня, — как же я могу подвести!
Когда я сделал последнюю строку набора, Коля Романюк подошёл и сказал торжественно:
— Знаешь, за сколько времени справился?
— Не смотрел ещё.
— За два часа пятнадцать минут. Это рекорд. Значит, есть ещё порох в пороховницах у наших старых кадров. Молодец, Анатолий Андреевич!
А через пять минут сообщил ещё одну приятность:
— В статье две ошибки всего.
О моём успехе долго говорили в цехе. Мне, понятное дело, захотелось рассказать дома о своей победе.
Жена не обратила внимания на мои слова. Она не знала, много это или мало — девятьсот строк за два часа с четвертью. Когда я разъяснил, что вдвое перекрыл норму, она усмехнулась и сказала:
— Оказывается, ты ещё способен на трудовые подвиги.
Я не узнавал её. Настроение менялось у неё быстрее, чем статьи на моём тенакле.
— Есть ещё порох в пороховницах, — сказал я, повторяя слова начальника цеха, — старые кадры себя покажут. Ты, Клавдия, не думай, что я выхожу в тираж.
— Пора бы тебе перейти на односменную работу. Неужели там не могут посчитаться с возрастом и с тем, что произошло?
— А что произошло? Ничего особенного. Никто не гарантирован от встречи с хулиганами.
— Зато им везёт на встречи с такими покровителями, как ты.
Никому, кроме Клавдии, я не рассказал о том, что тогда повстречал обидчика вместе с той девчонкой и сделал вид, что не узнал их. Она долго молчала, лёжа рядом. Потом чуть заметно отодвинулась к краешку кровати.
— Если бы ты открылся, что был близок с той девчонкой, я бы простила, — сказала она. — Но этого — не могу.
Она долго дулась на меня. В самом деле, что-то я тут сплоховал. Жалость заела, даже не могу объяснить, почему превратился в слюнтяя, почему в кусты полез, когда встретил усатого. Ничего не смог я сказать Клавдии в своё оправдание.
— Они тебя не пожалели. Вполне возможно, могли убить. Ты же их пожалел, а наших людей подвёл, можно сказать, обманул. И в первую очередь Николая, который
