вспоминая свое состояние во время эксперимента, когда он подвергал жертву ударам тока, кое-что переосмыслил и сместил некоторые акценты, что дало ему возможность представить свои действия в более благоприятном свете. Здесь возникает вопрос: был ли он твердо убежден в том, что жертва не страдает от боли или это осталось только мимолетным предположением, одним из многих, промелькнувших у него в голове?
Ясное и объективное представление о том, как испытуемые оценивают степень своей уверенности в реальности экспериментальной ситуации, можно получить, ознакомившись с их ответами на пункты вопросника, который был разослан им через год после участия в эксперименте. В таблице представлено распределение ответов на четвертый пункт.
Можно по-разному оценивать эти результаты. Говоря о позитивных моментах, отметим, что только 4 % испытуемых не безоговорочно верили в то, что ученик подвергается ударам тока, тогда как 96 % испытуемых лишь в той или иной степени считали, что это действительно так. Если рассматривать эти результаты в негативном ключе, можно отметить, что только половина от общего числа испытуемых вполне поверила в обман. Однако если подходить к результатам беспристрастно, справедливее будет сказать, что три четверти от общего числа испытуемых (а именно те, кто выбрал ответы 1 и 2), по их собственному признанию, были убеждены в том, что подвергают ученика болезненным разрядам тока. Разумеется, было бы удобнее думать, что испытуемые не поверили в мистификацию, но ведь это не так. Только 20 % испытуемых сказали, что у них были серьезные сомнения.
Дэвид Розенхен из Свортмор Колледжа повторил мои эксперименты по изучению подчинения, желая найти базовый критерий для оценки степени подчинения, который он мог бы использовать в своих дальнейших исследованиях. Он разработал свою, очень тщательную, процедуру опроса испытуемых. Отличие его методики от нашей состоит, в частности, в том, что по окончании эксперимента собеседование с испытуемыми проводит независимый эксперт. Он требует от испытуемого подробного отчета о его переживаниях во время эксперимента и досконально исследует его отношение к экспериментальной ситуации, задавая при этом самые прямые вопросы, например: «Неужели вы и в самом деле не почувствовали никакого подвоха?» При том, что вывод о полной вовлеченности испытуемого в экспериментальный конфликт делался на основании очень строгих критериев, Розенхен сообщает, что (согласно оценке независимых экспертов) 68,9 % испытуемых полностью поверили в подлинность ситуации, причем 85 % этих испытуемых до самого конца выполняли предписания экспериментатора. (Должен заметить, что в выборке Розенхена испытуемые были моложе по сравнению с теми, кто участвовал в оригинальном исследовании, и этим, вполне возможно, объясняется более высокий уровень подчинения).
Результаты моего исследования можно подвергнуть сравнительному анализу. Сопоставляя уровень подчинения «доверчивых» испытуемых с уровнем подчинения прочих испытуемых, мы обнаруживаем лишь незначительные отклонения. Так, например, в ситуации 02, когда испытуемый не видит свою жертву (голосовая обратная связь), полное подчинение продемонстрировали 58 % «доверчивых» испытуемых (ответы 1 и 2); в группе «абсолютно доверчивых» (ответ 1) послушными оказались 60 % испытуемых. Сравнив подобным образом результаты, полученные в других экспериментальных ситуациях, мы получаем весьма незначительное снижение уровня подчинения. Эти колебания не отменяют значения полученных результатов, ибо общие закономерности остаются неизменными.
Одним словом, подавляющее большинство испытуемых восприняли экспериментальную ситуацию как подлинную. Согласно моей личной оценке, в каждой ситуации было всего 2–4 случая, когда испытуемый не верил в то, что жертва получает болезненные удары. Но я принял за правило не отбрасывать эти показатели, так как избирательное устранение данных, производимое на основании недостаточно определенных критериев, — прямая дорога к необоснованным гипотезам. Даже сейчас я не хочу их отбрасывать, потому что остается неясным, была эта недоверчивость причиной или следствием подчинения. Неужели Орну не приходит в голову, что здесь мы, возможно, имеем дело с рационализацией? Испытуемый чувствует, что его вынудили совершить неблаговидный поступок, и ему ничего не стоит объяснить свое поведение тем, что он якобы был убежден в нереальности ситуации. Я полагаю, что некоторые испытуемые приняли такую позицию уже постфактум, стараясь хоть как-то объяснить свое поведение. И это очень удобное объяснение. Оно помогает человеку сохранить хорошее представление о себе и, кроме того, дает ему возможность похвалиться своим умом и проницательностью, дать понять, что его на мякине не проведешь.
Впрочем, гораздо важнее понимать роль отрицания в процессе подчинения и неподчинения в целом. Отрицание вовсе не является чем-то вроде Deus ex machina, который внезапно возникает в лаборатории, сметая все вокруг. Отрицание представляет собой лишь один из способов когнитивной регуляции, позволяющий испытуемому подстраиваться к экспериментальной ситуации, и поэтому не следует переоценивать значение этого механизма, — он способен объяснить поведение только некоторых испытуемых.
III.
Теперь, когда мы разобрались во всех обстоятельствах, рассмотрим аргументы, которыми Орн подкрепляет свою мысль о том, что испытуемые разгадали все хитрости эксперимента. Прежде всего, он утверждает, что испытуемые, участвующие в психологических экспериментах, как правило, видят свою задачу в том, чтобы распознать «реальную» ситуацию и вести себя в соответствии с ней. Я не допускаю мысли, чтобы люди в массе своей были так недоверчивы, подозрительны и склонны искать подвох в действиях ученых. Не думаю также, чтобы почтовые служащие, школьные учителя, продавцы, инженеры и рабочие (а именно они были нашими испытуемыми) так уж хорошо понимали, что такое психологический эксперимент. Я согласен с Орном, когда он говорит, что в университетских кругах ходят всякие слухи о подобных начинаниях, но ведь эти сплетни — не более чем элемент общей атмосферы университетского городка, к которому наши испытуемые, как это должно быть известно Орну, в большинстве своем не имели никакого отношения. Одни из них имели очень высокие интеллектуальные показатели, другие, мягко говоря, не блистали умом. Только очень немногих можно было заподозрить в недоверчивом отношении к эксперименту и экспериментатору. Мы не заметили никаких признаков того, что испытуемые приходили с установкой «перехитрить» экспериментатора; напротив, некоторые даже пытались получить у него консультацию по личным проблемам: видимо, их представление о психологии ассоциировалось с приемом у врача-психоаналитика. Если согласиться с утверждением Орна, то в каком мире мы живем? В мире, населенном недоверчивыми, подозрительными людьми, где каждый имеет свои скрытые мотивы и думает только о том, как бы перехитрить другого? Я не думаю, что это соответствует действительности, даже если мы имеем дело с реальностью психологического эксперимента. Меня удивляет и огорчает не столько то, что Орн с подозрением относится к экспериментаторской деятельности, сколько то, что он приписывает подозрительность испытуемым. Он полагает, что все они, так же как он сам, ищут тайные мотивы и скрытый смысл, тогда
