Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 69
«Мы хотим знать, – продолжает он, – стала ли вселенная такой, какая есть, просто случайно, без причины, или же за ней стоит некая сила, делающая ее такой». Подобная сила, рассуждает он, могла бы проявиться «внутри нас как влияние или повеление, понуждающее нас вести себя так или иначе. И именно ее мы в себе и находим… то, что направляет вселенную и явлено во мне как закон, побуждающий меня поступать правильно, чувствовать ответственность за неправильные поступки и испытывать неприятные чувства из-за них»[117].
Этот универсальный нравственный закон, как считает Льюис, отражают не только Ветхий и Новый Заветы, но и наша совесть. И, согласно его взглядам, этот закон указывает на бытие Творца. О бытии Творца, говорит Льюис, свидетельствуют два факта. «Это, во-первых, созданная Им вселенная… и, во-вторых, Нравственный Закон, вложенный Им в нас». Нравственный закон – более важное свидетельство, ибо «это сведения изнутри… о Боге больше скажет этот Нравственный Закон, чем вся вселенная, подобно тому, как о человеке больше скажут его слова, нежели возведенный им дом»[118].
Льюис разделял мнение немецкого философа Иммануила Канта, утверждавшего, что «внутренний нравственный закон» – это весомое доказательство величия Бога. Быть может, Льюис и Кант прекрасно помнили отрывок из Библии, где Творец говорит: «Вложу закон Мой во внутренность их и на сердцах их напишу его» (Иер. 31:33).
Размышляя о Канте с его идеей нравственного закона, Фрейд недоумевает: «Философ Кант торжественно заявил, что существование звездного неба и нравственного закона внутри нас – это и есть неоспоримые доказательства величия Бога». Но Фрейд не уверен в том, будто звездное небо хоть как-то относится «к вопросу, любит ли один человек другого или готов его убить». Кант видит в небесах и нравственном законе внутри нас свидетельство бытия Бога, а Фрейд называет это «странным».
Однако, говорит Фрейд, если вдуматься, утверждение Канта «прикасается к великой психологической истине». По представлению Фрейда, Бог – просто проекция отцовского авторитета, и если с этим согласиться, то утверждение Канта обретает смысл. Родители нас создали и научили отличать хорошее от дурного. «Ибо отец, которому ребенок обязан жизнью (конечно, вернее было бы сказать – союз отца и матери)… защищал его от всех опасностей и научил его тому, что надо делать, а от чего следует воздерживаться… Ребенок усваивает социальные обязанности через систему поощрений и наказаний»[119].
Пока ребенок взрослеет, говорит Фрейд, его представления о правильном и неправильном напрямую зависят от родительских уроков. Именно поэтому «запреты и требования родителей сохраняются в нем как нравственность». В итоге люди вносят эту систему поощрений и наказаний «в неизмененном виде в свою религию».
Льюис с этим согласен, ибо отчасти нравственному закону нас учат родители и наставники, и это помогает развиваться нашей совести. Но отсюда не следует, будто нравственный закон – просто «человеческое изобретение». Наши родители и наставники, говорит Льюис, не придумали этот закон, как не придумали и таблицу умножения, усвоенную нами тоже с их помощью. Он указывает, что одни вещи, переданные нам через родителей и учителей, «это просто обычаи, которые могли бы быть иными – мы учимся держаться левой стороны дороги, но могло бы быть правило держаться правой, – а другие вещи, та же математика – реальные истины»[120]. Нравы и обычаи со временем меняются, мораль и нравственный закон неизменны.
По представлениям Фрейда, этика и нравственность – порождение потребностей и опыта человека. Идея универсального нравственного закона, как ее представляют философы, «вступает в конфликт с разумом». «Этика, – пишет он, – основана не на нравственном мире, а на неизбежных требованиях совместного людского бытия». Иными словами, наши нравственные нормы – это то, что полезно и целесообразно для нас самих. Любопытно, что Льюис противопоставлял этику правилам дорожного движения, тогда как Фрейд писал: «Этика представляет собой своеобразные правила движения по шоссе для человечества». Это означает, что эти изменчивые правила зависят от времени и культуры.
Льюис утверждает, что это положение можно подтвердить фактами. Нравственный закон, говорит он, по сути один и тот же во всех культурах. Да, есть культурные отличия, но на самом деле «они не так велики… во всех действует один и тот же закон»[121]. С самого начала письменной истории, утверждает Льюис, человечество знало о законе, который необходимо соблюдать. «Все люди, о которых что-то известно истории, признавали существование нравственности, то есть разные поступки, которые они могли совершить, вызывали у них ощущение “я должен” или “я не должен”»[122]. И обычно им не удавалось следовать этому закону. «Во-первых, – пишет Льюис, – людям по всей земле присуща странная идея о том, что они должны вести себя определенным образом, и они не могут избавиться от этой идеи. Во-вторых, они на самом деле должным образом себя не ведут. Эти два факта – основа для любого трезвого размышления о нас самих и о вселенной, в которой мы живем»[123].
Льюис сравнивал нравственные представления древних египтян, вавилонян, индусов, китайцев, греков и римлян и отметил их удивительное сходство в том числе и с нашими представлениями. Представьте себе страну, где восхищались бы солдатами, убегающими с поля битвы, или где человек гордился бы тем, что обманул всех, кто проявил к нему великую доброту. Люди по-разному отвечали на вопрос, по отношению к кому следует быть бескорыстным – к семье, к соотечественникам, ко всем на свете… Но все соглашались с тем, что не следует ставить себя на первое место. Никто никогда не восхищался эгоизмом»[124].
О существовании этого нравственного закона знали очень давно. Как его только не называли! Дао, естественный закон, первые принципы деятельного разума, традиционная мораль…[125] Во все века, признавал Льюис, люди принимали нравственный закон как данность и думали, что он знаком всем по природе. В дни Второй мировой войны, напоминает он, всем было ясно, что нацисты творят зло. Нацисты знали нравственный закон и понимали, что его нарушают. Мы их судили и признали виновными. «Какой смысл имели бы слова о том, – спрашивает Льюис, – что наш враг не прав, если бы правда не была реальностью, о которой знали в глубине души и нацисты, и мы, причем такой реальностью, которую надо воплощать в поступках?»[126].
Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 69
