Ведомый все той же виной и легким флером эгоизма, Мишка поднялся, встал позади Маши, обнял.
Что ты делаешь? проговорила она тихо, Мешаешь ведь.
Симонов не отреагировал. Лишь прижался губами к почти белой коже шеи.
Сам помою, пробормотал он, не прекращая целовать.
Миша аккуратно забрал из ее рук тарелку, губку, занялся делом. Поглядывал на раковину, но не забывал о поцелуях, даже не думая отпустить Машу или отстраниться.
Когда тарелка и вилка были отмыты, Симонов позволил ей повернуться лицом. Маша хотела что-то сказать, но он не дал, закрыл ее рот поцелуем. Нежным, глубоким, чувственным. Именно таким, каким должен быть первый поцелуй с девушкой, которая нравится. Разумеется, ему сразу захотелось большего: сжать ее волосы в кулаке, избавиться от одежды, усадить на столешницу Но Миша изо всех сил давил на тормоз, понимая, что уже много раз превысил скорость. Это было так ему не свойственно. Так странно и интенсивно. Он ведь ждал чертову вечность с Алисой. И вообще никогда не был повернут на сексе. А с Машкой все летело к чертям. Миша бесился от этого, желая быть собой, а не одержимым маньяком. Потому что именно Маша заслуживала всего того, что он мог дать. Только теперь поди докажи, что он именно тот, кто ей нужен.
Почему-то Мишка был уверен, что он ей нужен. А еще в нем с каждой минутой крепло понимание, что сам он нуждается в Маше.
Можно у тебя на ночь останусь?
Он давно хотел напроситься, но не знал, как лучше сказать. Маша тихо засмеялась. Она подняла руки, обнимая Мишу за шею. Ее улыбка озарила лицо каким-то волшебным светом. Симонов заулыбался в ответ, млея.
Ты такой наглец. Накорми, в баньке попарь, спать уложи. Я тебе Баба-Яга что ли?
Ты лучше. Да и с очередностью мы немного напутали. Сначала мылись, потом есть пошли, нашелся он.
Что это меняет?
Хотя бы то, что ты точно не Баба-Яга.
Ох, спасибо, Симонов. Успокоил.
На плите засвистел чайник, и Маша поспешила выбраться из медвежьих объятий, чтобы разлить по чашкам кипяток. Они снова присели за стол, изображая культурных людей. Ели печенье, пили чай, вели светскую беседу, в ходе которой Мишка снова стал напрашиваться на постой.
Езжай домой, Миш, в очередной раз послала его Мария, Зачем тебе вообще оставаться в Туле?
Я обещал в «ТТ» завтра утром тренировку провести.
Она тут же встрепенулась, напряглась, сверкнула глазами.
Ах, вот почему ты примчался начала кипятиться Маша.
Нет, тут же обрубил Симонов, Я ехал к тебе, но адреса не знал. Вот и пришлось заложить твоему боссу свой талант в обмен на информацию.
Что? взвизгнула Крылова, Ты Тульскому сказал, что я беременна?!!
Нет-нет, снова пришлось объясняться Мишке, Конечно, нет. Просто сказал, что ты мне нужна, что я тебя обидел. Он проникся, слава богу. А то пришлось бы, наверно да. Рассказал бы про беременность.
О, господи.
Маша уронила голову на стол, накрылась сверху руками, изображая домик. Миша едва разбирал, как она бормочет:
Это ужасно. Он же меня теперь изведет. Стыдоба какая.
Брось, Маш, перестань, уговаривал он ее, Я все на себя взял. Ничего не случится плохого.
Она не переставала. Симонову пришлось отодрать ее от стола и усадить к себе на колени. Он поглаживал ее по спине, крепко обнимая, говорил какие-то глупости, извинялся в сотый раз. А потом все эти утешительные ласки снова превратились в поцелуи. Губы притягивались, словно магниты. Едва расстояние между ними сокращалось, они начинали целоваться. Потом Маша снова ругалась, Мишка все признавал и опять целовал ее. Губы болели, голова кружилась. Он безумно хотел отнести ее в кровать, чтобы продолжить в горизонтальной плоскости, но не посмел. Что-то щелкнуло в голове рано, не сейчас. Словно он и так взял слишком много, не дав ничего взамен. Сейчас отдавал долг поцелуями, объятиями.
Маша очнулась, когда за окном горели звезды, а часы запрещали выгонять вон даже не очень желанного гостя. Но и праздника Мишке она не собиралась устраивать.
Раскладушки у меня нет, объявила она, спи тут, на диване.
Симонов оценил узкий кухонный диванчик, на котором даже его задница с трудом помещалась.
Или проваливай в Москву, резюмировала Маша, оценив страдание в его взгляде.
Тренировка же напомнил он.
Тогда в гостиницу.
Нет. У тебя, доблестно принял решение.
Окей.
Маша сходила в комнату, принесла чистое белье. Миша в это время прикидывал, не будет ли лучше постелить себе прямо на полу. Решил, что не лучше. Бросил подушку на диванчик, попытался улечься. Не понравилось.
Издевательство, пробормотал он.
Вдвоем на таком помещались, со страной улыбкой ответила Маша.
Она задержала взгляд на Мише, словно ждала от него каких-то важных слов, но на ум приходили одни ругательства.
Свежо преданье, буркнул он, стягивая джинсы с таким видом, словно собирался прыгнуть в прорубь.
Маша не стала досматривать его стриптиз, печально вздохнула и ушла в комнату.
Спокойной ночи, крикнула она через минуту, туша свет.
Ага, сварливо отозвался Симонов, скрипя диваном.
Это была пытка. Мишка пробовал на боку и на спине, свешивал ногу и руку, возился, словно его кусали, но заснуть не мог. Он старался изо всех сил, но слишком уж неудобная лежанка досталась. Наверно, прошло уже несколько часов. Глаза слипались, но тело ныло, не желая дать разуму отключиться.
Через какое-то время он провалился в забытье. Вроде и в сознании был, потому что старался удержать равновесие и не свалиться с узкого дивана, а вроде и сон видел. С Машей. Они были в гараже у Геллеров, пахло бензином. Мишка смотрел на девочку в светлых брюках, изо всех сил желая прижать к себе и никогда не отпускать, но.
Ладно вставай, услышал он приказной шепот.
Миша открыл глаза, с трудом различая в темноте Машин силуэт.
Дурацкая шутка была. Почти как про беременность, проговорила она, Пошли со мной на диван.
Сон, как рукой сняло. От радости, вставая, Мишка все-таки свалился. Маша хихикнула, но протянула ему руку. Не только, чтобы помочь подняться, но и провести в комнату.
Улегшись на разобранный диван, Мишка заскулил от удовольствия.
Машуль, ты святая, прошептал он, притягивая ее к себе.
Об этом мы не договаривались, огрызнулась она.
Ничего не знаю. Обнимашки идут в комплекте.
Уф, фыркнула Маша, но вырываться и протестовать не стала, Странный ты. Нет бы развалиться после кухонной лавки, все равно жмешься.
Нравишься ты мне.
