Ужинали несколько пар, а за длинным столом в углу сидела семья мормонов со множеством детей. Единственный одинокий мужчина сидел у стойки бара спиной к нам, и я внимательно рассмотрела в зеркало его лицо, но ничего тревожного не увидела. Вероятно, пенсионер, пожилой, седеющий, выглядит совершенно безвредно, но на всякий случай я все же села спиной к стене и так, чтобы обозревать всю комнату. Если Бен и заметил это, то промолчал.
— Официант знает тебя по имени, — заметила я, когда нам на столик поставили бутылку «панны» и корзину с хлебом.
Он пожал плечами. Под пиджаком на нем рубашка с короткими рукавами, под которой отлично видно движение мышц. Я пыталась сосредоточиться на его словах, но меня oтвлекали его губы.
— Здесь есть специальные часы для полицейских. И ресторан находится по пути домой.
Он ничего не сказал о том, что здесь прошло наше первое свидание, я тоже.
— Кажется, я не совсем верно оделась, — произнесла я, оглядев себя. Я надела брюки, чтобы скрыть лезвия, прикрепленные к обуви, но выбрала яркую кофту с разрезом чуть ли не до пупка. Мне удалось скрыть все нужные места, а в сумочке уютно устроился алюминиевый куботан[20]длиной всего в шесть дюймов. Тупой короткий ствол мог оказаться у меня в руке одним быстрым движением. Возможно, у меня паранойя, но она в модной оболочке.
— Все в порядке, — заверил меня Беи, опираясь локтем о стол. — Снова наслаждаюсь твоим видом, Джо-Джо.
Я покраснела: для меня это такая новая реакция, что я вынуждена была оглянуться.
После того нападения мы виделись только раз. Меня только что выписали из больницы, и прошло достаточно времени, чтобы сошли синяки с кожи, но слишком мало, чтобы мы с ним стали прежними. Я тогда почти не разговаривала — так же как не видела, не слышала, не чувствовала и очень боялась позвонить ему или встретиться с ним: воспоминания о сладости того момента, когда я лежала под ним, а он проникал в меня, делали положение еще более горьким.
И я была права. Я не могла прогнать горечь изо рта, чтобы что-нибудь сказать, а даже если бы смогла, не знала бы, что. Ты все еще меня любишь? Хочешь ко мне притронуться? Перестань так смотреть на меня. Так что мгновения превращались в минуты, молчание продолжалось, молодой Бен тоже не знал, что сказать. Он бросил на меня прощальный взгляд и ушел. А я почувствовала себя еще более одинокой.
— Джо.
— Прости. — Я покачала головой, поняв, что и Бен, и официант смотрят на меня.
— Я спросил, не хочешь ли немного вина за ужином. — Он слегка смущенно рассмеялся. Должно быть, я надолго задумалась. — Теперь я не знаю, что тебе нравится.
— Вино — это хорошо. — Я заставила себя улыбнуться, а сама решала, стоит ли все это начинать заново.
Когда-то давным-давно — это действительно было давно — мы могли бы пожениться и жить вместе. Или так же легко могли расстаться: просто разошлись бы, когда выросли. В любом случае наш выбор не был бы окрашен трагедией.
Но вместо этого между нами повисла неестественная смерть надежды, и любовь была убита так же верно, как намеревались убить меня. И вот возникает вопрос: в этом мире, в моей нынешней реальности есть ли то, что мне нужно преодолевать? Потому что долго спавшие во мне и снова зарождающиеся чувства меня пугали. Я чувствовала, что нахожусь на пороге чего-то рискованного, крутого. Передо мной глубокая пропасть, и я либо безрассудно прыгну в нее, либо разумно отступлю. В течение целых десяти лет я выбирала только безопасность.
— Ты слишком напряженно думаешь, Джо, — заметил Бен, и от его улыбки мой мир задрожал.
Я небрежно откинулась назад. Спокойная, как землетрясение.
— С чего ты взял?
— У тебя потемнели глаза, — ответил он, глядя в них. — Нервничаешь?
— Каменею от страха, — сказала я, удивив нас обоих откровенностью. Он рассмеялся, и я поразилась тому, как вначале его смех прозвучал громко, а потом утих. Неужели можно забыть, как смеется твой возлюбленный?
— Не волнуйся, я не кусаюсь. — Он наклонился вперед. — Не посмею.
Мой взгляд перешел на его губы. Очень плохо.
Я поискала тему, которая не возбуждала бы меня, не напоминала о прошлом и, боже избави, не заставила бы мое сердце опасно биться, и наконец остановилась на той части его жизни, которая не имеет ничего общего со мной.
— Ты все еще пишешь? Он кивнул.
— Но не стихи. Теперь я пишу детективные романы, романы-загадки. Ничего еще не напечатал, но по-прежнему стараюсь.
— Я рада. Твои стихи были замечательными.
Он пожал плечами, и этот жест подсказал мне, что для него это по-прежнему много значит.
— Это заставляет голову работать. Люблю создавать миры, характеры, ситуации.
— И решать загадки? — спросила я, и он кивнул, кладя в рот кусок хлеба. — Поэтому тебе нравится быть полицейским?
Он перестал жевать и задумчиво посмотрел на меня.
— Я не уверен, что мне нравится быть полицейским. И сам удивился этому признанию.
— Тогда почему ты это делаешь?
— Я обязан. Это принуждение. Призыв.
— Одержимость? — осторожно осведомилась я.
Он взглянул на меня.
— Да.
Я колебалась: снова опасная почва.
— Из-за того, что произошло со мной?
Он мигнул, но выражение его лица не изменилось. Наверно, решил, что, если я могу говорить об этом так открыто, он тоже может.
— И потому, что я не могу спокойно жить, когда с людьми, которые не могут себя защитить, происходят ужасные вещи.
Я просто смотрела на него, решив молчать, пока он не ответит на мой вопрос.
Он снова пожал плечами, но теперь за этим движением скрывалась ярость.
— Что ты от меня ждешь, Джо? Да, то, что случилось с тобой, с нами, сказалось на мне. Изменило мой взгляд на мир. Да и как могло быть иначе?
Я обнаружила, что не могу взглянуть ему в глаза.
— Но как это может до сих пор действовать на тебя? Бен кружил вокруг этого вопроса, как тигр, подошел к нему с нового направления.
— А как же твоя карьера? Ты фотограф, который запечатляет истину, но остается в безопасности по другую сторону объектива. Никто и ничто тебя не трогает, верно?
Я сложила руки на груди. Это неправда. Мои снимки хороши и правдивы. Конечно, замечание Ксавье о том, что это не приносит деньги, почти справедливо, но все же мои фотографии известны своим четким, недрогнувшим изображением самых забытых улиц Лас-Вегаса. Делая снимок, я убираю неон, и то, что остается, еще более поразительно своей простотой. На лих улицах живут люди. На этих углах подростков заставляют заниматься проституцией. Здесь каждый день теряют гораздо больше, чем во всех сверкающих казино. И я хочу, чтобы люди это знали и думали об этом.
