и иньки, пьют и маленькие ребятишки, и завершается пир непременной дракой. Сначала начнет один, ни за что ни про что ударив другого. За каждого заступаются другие, кому за кого вздумается, и начинается общая свалка. Драка становится заразительною: начинают драться иньки. Куда ни взглянешь — везде дерутся. Самоеды, ухватив друг друга за щетинистые волосы, охотливо переменяют таску на кулачки. Драка начинается без всякого повода; стоит двум встретиться — и полетели клочья: большой бьет маленького; инька треплет бороду взрослого самоеда, забывая то, что она обязана ему рабской покорностью и в трезвом виде ей такой дерзости и во сне не привидится. Дерутся самоеды так, с пуста, в какой-то заразе: они совсем не драчливы и вовсе не злы (доброта самоедов известна и в дальней Сибири). Но такова сила вина, со страстью к которому самоеды не могут сладить. На вино они пропили половину своей тундры плутоватым и ловким соседям; за вино пропьют и остальную часть, если не остановят плутов и ловчаков. И еще с этими врагами тундры не могут сладить самоеды и наполовину подчинились им. Для архангельских самоедов Тиманской тундры таковыми врагами являются зыряне, живущие по реке Ижме, впадающей в Печору.
С бочкой вина выезжают зыряне в тундру и в те места, где самоеды ставят капканы и снасти (кулемки) на волков и на других лесных зверей, бегающих в пустыне, каковы: горностаи, лисицы, песцы. Подпаивая добродушных простяков самоедов, зыряне выманивают на полуштофы (по-тамошнему — кубки) скверной водки хорошие шкурки зверьков и у пьяных дикарей берут их столько, на сколько не дрогнет рука, не позазрит совесть. Ограбивши один чум, зырянин с походным кабаком едет грабить и все соседние. Умея приласкать и зная всякие подходы, хорошо знакомые с характером соседей, зыряне в два десятка лет завладели всей тундрой. Они при помощи водки не только всех зверовщиков-самоедов сделали своими батраками и даныциками, но и у хозяев оленьих стад переманили к себе всех оленей. Прежде зыряне нанимались в пастухи к богачам-самоедам, теперь те же богачи живут в пастухах у ижемских зырян. Селения зырян изукрасились большими, светлыми и просторными избами в два этажа, а села — большими каменными церквами, в которых иконостасы горят серебром и золотом, а колокольни украшены большими и звонкими колоколами, каких мало и в губернском городе Архангельске.
Кроме всех этих невзгод, на самоедское племя напали приносные смертельные недуги, в которых гниет это племя и заметно начинает вымирать и уменьшаться. Оспа, оленья чума, корь, цинга, горячки застарелых и гнилых свойств должны со временем истребить это племя. Оно упорно держится за старые обычаи и не хочет по примеру лопарей сближаться и сливаться с русским племенем.
Русские лет уже около пятидесяти крестят самоедов, строят им церкви — постоянные там, где попрочнее сидят самоеды (как на устьях Печоры и на острове Колгуеве) и вывозят в тундру походные церкви; но самоеды упорно стоят за язычество. На шее носят крест, чтобы показывать начальству, а за пазухой для себя деревянные чурочки богов, грубо сделанных наподобие человека. Таких же божков они становят у снастей, настороженных на пушного зверя, и при счастливом лове тычут им в рот кусочки оленьего мяса; при неудаче — бьют и секут прутьями. Этого бога бросают; вместо него режут нового. На острове Вайгаче имеется каменный чурбан, который всем самоедским народом почитается за великого и главного бога. Насколько мрачна природа тундры, а с ней и от нее и жизнь самоеда, настолько же мрачен дух этого народа и столько же мрачна его вера. Самоед еще глубже лопаря погружен в невежество и еще до сих пор верит шаманам, которые толкуют ему, что самоедский бог Нум постоянно гневен на людей своих и требует жертв, что они, шаманы или тадибеи, одни могут его умилостивить; что Нума послал на землю духов и что все эти духи (тадебции) злы и творят людям охотно всякое зло. Они насылают волков на оленей, медведей на людей и еще никому и никогда не сделали добра без подарков. Этих-то тадебциев, или злых духов, и вытесывают самоеды из дерева. Эти же духи поселяются и в серых волках, и в белых медведях. Потому-то самоед, если захочет обмануть, никогда не поклянется над головой белого медведя.
С темной верой в злую силу умирает самоед равнодушно, не сожалея о прошлой жизни, не скучая о том, что не удается еще помаячить. Иньки одевают покойника в лучшую одежду и выносят не в дверь, а через нарочно прорванное отверстие из чума. Кладут его в яму (ухватясь за голову и за ноги) вместе с вещами, которые прежде испортят: нож иступят, харей, которым покойный погонял оленей, разломают на части, чашку, из которой он любил пить водку, разобьют. Все это засыпают землей и на кургане убивают оленя, которого любил умерший и на котором привезли его тело в могилу. Рады все самоеды, когда убьют оленя сразу, считая это добрым предзнаменованием.
Жизнь самоедки еще печальнее. На ней лежат все тяжелые работы: она и за стряпуху, и за швеца. Целый день она нянчится с ребятенками и, выходя за сбором подаяния, за пазухой и на спине таскает их с собой, как вьючная лошадь. Пьяный муж ее больно колотит и всегда охотно обмеряет чаркой. Женщина у самоедов почитается существом нечистым: в чуме она не смеет шагать через постель и одежду мужа, в дороге — через лежащую вещь. Беременную иньку все племя почитает поганой: богатый муж на все время девяти месяцев выгоняет ее в особый чум, но и бедняк отгораживает ей особый угол, который и зовется ся-мяй-мядыко, то есть поганый чум. Муж даже может совсем бросить жену и взять другую, возвратив только старому тестю то количество оленей, которых взял в приданое. Вот, может быть, почему самоедка любит принарядиться и распашную паницу свою украшает пестро и нарядно. По всем швам она обшивает ее разноцветными суконными лоскутками и на покупку их тратит самые заветные свои вещи. Подол паницы оторачивается песцовым и беличьим мехом и разноцветными суконными кусками. Даже на шапке и на пимах торчат разноцветные суконные лоскуточки.
Рассказавши про жизнь самоедов, мы рассказали и про сибирских юраков, которые, живя по соседству рек Тазы и Енисея, пропитываются летом ловлей рыбы, а зимой бегают на лыжах по тундре за пушными зверями. Сибирских самоедов разделяет Обская губа на две половины: Каменную и Низовую. Каменная самоядь, или карачеи, через проходы в Уральских горах находятся в сношении с печорскими
