он и жил себе припеваючи, в двадцать лет отпустил бороду, обзавелся красной рубашкой, а пообедав, клал ноги на стол.
Но и теперь Руденц не упускал случая преподать сыну свое учение. Обычно, если отец робко приводил какой-нибудь пример или довод, сын молча жевал, уставясь в телевизор, а если родитель не отставал, он стаскивал одну ногу со стола, давал пинка папаше и, не отрываясь от телеэкрана, рявкал: «Катись!»
Правда, однажды вечером, когда Руденц присел, опасаясь пинка, на самый краешек дивана и опять принялся за свое, сын чуть-чуть повернулся к нему и изрек, не переставая двигать челюстями:
— Всё будет правда, во что поверишь?
— Без сомнения? — в восторге вскричал Руденц.
— Тогда поверь-ка, что ты — мотоцикл. Мотоцикл хочу.
Сперва Руденц обиделся, даже оскорбился. Но потом его осенило — вот он, тот случай, в который он так долго верил! Теперь-то он на деле докажет сыну, что может свершить вера. Не говоря ни слова, он встал и пошел к себе в комнату. В дверях он обернулся и спросил:
— Мопед?
— Не-е, — ответил сын, — нормальный.
Руденц сел на кровать и закрыл глаза. И стал верить. Он знал: всё зависит от успеха этого эксперимента. И он верил истово, как никогда в жизни. Но всё было напрасно. Долгое время всё было напрасно, но вдруг он почувствовал, что ноги у него выгибаются колесом, а руки выкручиваются назад, и, когда он открыл глаза, оказалось, что он уже и вправду мотоцикл. Мотоцикл со светло-зеленым седлом, настоящий, и с задним сиденьем, чтобы катать подружку.
Руденц был потрясен. Великое чудо удалось ему, и этот миг стал самым прекрасным мгновеньем его жизни. Он хотел крикнуть: «Ура!», но, конечно же, человеческого голоса у него больше не было, так что он стукнул в дверь передним колесом.
Грохот напугал жену, она прибежала на шум и, увидав его во всём блеске, всплеснула руками и воскликнула:
— Ох, Руденц, какой же ты красавчик!
Сын поглядел на отца и сказал только:
— Порядок! — Потом, осмотрев мотор, седло и руль, добавил: — А ну-ка поездим на папе!
Он вынес его из дому, мать шла следом. Он нажал на стартер, и тут оказалось, что Руденц веровал не кое-как: бак был полный. Сын вскочил в седло и прокатился. Потом поставил мотоцикл возле дома и, возвращаясь к себе в комнату, заметил:
— Такой папа как раз по мне.
Руденц остался за дверью, всё ещё вне себя от радости. Но понемногу он успокоился, а под утро пошел дождь. Тогда он испугался за свои металлические части. К счастью, тут вышел сын и набросил на него кусок брезента.
Вообще-то Руденц собирался побыть мотоциклом лишь до тех пор, пока сын не попросит его снова стать человеком. Но назавтра сын покатил на нем на работу и на вопрос начальника, где отец, только равнодушно пожал плечами, и тогда Руденца охватило страстное желание вернуть себе человеческий облик, и он решил поскорей уверовать, что он человек.
Так он и сделал. Стоял с велосипедами под жестяным навесом на улице и веровал. Но ничего не происходило. Ноги оставались колесами, руки — рулем. Тут на него напал жуткий страх, он веровал истово, не давая себе передышки, до самого обеда, когда пришел сын с приятелями. Расписав друзьям все достоинства мотоцикла, сын оседлал отца и с громовым ревом рванул с места.
По дороге домой, мчась в суматохе улиц, Руденц по-прежнему неотступно веровал.
Все было напрасно. Наверное, он не сумел уверовать с достаточной силой. Иного объяснения нет. Как бы то ни было, он так и остался мотоциклом. Родственники сначала, конечно, радовались этому, а на выходных всё семейство совершало на нем прогулки за город. Но в конце месяца ему не выплатили зарплату, и тут жена обозлилась. Под вечер она вышла к нему по ночам он стоял теперь под навесом возле домовой прачечной — и принялась его бранить. Хватит дурака валять, ворчала она, уж ей-то прекрасно известно, зачем он это сделал, а стыд-то какой, в его годы — и мотоциклом заделался!
В эту ночь Руденц предпринял ещё одну попытку, и опять без толку. Со временем жена поняла, что он вовсе не нарочно всё это сделал: по крайней мере, она никогда больше не попрекала мужа его теперешним состоянием. Более того: поздно ночью, когда сын возвращался из своих отчаянных поездок на отце, она порой на часок пробиралась под навес у прачечной и разговаривала с Руденцем, как, бывало, в юности.
Но денег теперь вечно не хватало, и, в конце концов, скрепя сердце, они решили продать Руденца. Дали объявление, и скоро начали приходить покупатели. Но жена строго смотрела, чтобы Руденц попал в хорошие руки. Приобрел его один не слишком толстый мужчина, он заплатил наличными и обещал сверх меры Руденца не перегружать.
КОММЕНТАРИЙ
Сказка, как особый вид художественного творчества, была известна всем культурным народам древности. Пройдя многовековой путь развития, она вошла в литературное сознание и заняла свое место в системе литературных жанров. Развивалась культура, формировались нормы литературного творчества, зарождались и умирали отдельные литературные виды, сказка, по-видимому в силу своей универсальности, продолжала существовать, беспрепятственно переходя языковые границы, тысячелетиями сохраняя свою живую форму.
Несмотря на то, что сказка — один из древнейших видов поэтического творчества, опирающийся в своих истоках на устную традицию, лишь русская и немецкая литературы имеют специальное обозначение для этой литературной формы. В частности, немецкое слово «Märchen», обозначавшее исходно «короткий интересный рассказ», встречается уже начиная с XIII века и постепенно закрепляется в языке как обозначение особого литературного жанра (ср., например, фр. conte, с различными уточнениями, или англ, tale, tale-nursey и т. д.). И этот факт представляется весьма знаменательным, определяющим в какой-то мере дальнейшую судьбу жанра сказки в немецкой литературе: то, что «сказка» прочно вошла в языковой лексикон и очень рано обрела в немецкой культуре именно черты целостного понятия, свидетельствует в первую очередь о том, что сказка существовала в немецком литературном сознании как нечто целое, как некая художественная форма, обладающая своим определенным набором признаков. Собственно, эта ранняя «освоенность» литературной формы и задала те две основные линии (выделяемые, конечно, с известной долей условности), по которым в дальнейшем развивалась немецкая литературная сказка: с одной стороны, это «традиционная» сказка, стремящаяся сохранить весь комплекс признаков фольклорной сказки, где герои — животные, растения, предметы, принцессы и короли, лишенные черт индивидуальности, — живут в особом, фантастическом мире, обладающем своей особой системой ценностей, особыми
