пару лет, в России надо жить долго.
Кофе казался кисловат, и Королюк снова принялся думать о Риммочке, выговоре и первой паре. Чтобы не опаздывать, надо отказаться от машины. Но какой смысл отказываться? Для чего тогда свой автомобиль? Как-то он выехал за час до пары – и что же? Как назло, дороги оказались свободны, он приперся за полчаса до начала. Идиотизм!
Когда он выходил из буфета, плаката уже не было. «Фанаты унесли», – иронически подумал Павел и почувствовал кислый привкус во рту. Видимо, придется позвонить этому Сереже, подумал он с неудовольствием.
Он набрал номер Тагерта уже вечером, когда большой опен спейс департамента опустел.
– Сегодня видел тебя в университете, – мягко начал Королюк.
– Галлюцинируешь понемногу? – голос Тагерта звучал насмешливо.
– Ты помахал мне рукой, а потом тебя сорвали враги.
– Понятно. – Собеседник не поддержал шутливого тона. – Как дела?
Королюк спросил, сам ли Сережа развешивал свои плакаты. Он знал, что не сам, знал, что с прошлой недели Тагерт лишился университетского пропуска, но решил задать вопрос: интересно, что за поклонники остались у Сережи в университете. Тагерт отвечал: помог один студент-второкурсник. Павел спросил – вроде с удивлением:
– Студент? Хм. А ведь за такое ему и по шапке могли, пожалуй… – Не удержался и прибавил: – Ты сам-то не понимаешь? Взрослый вроде человек. Так подставить парнишку.
Молчание на другом конце линии. На всякий случай Паша решил свернуть на другую тему:
– Чего теперь мыслишь делать? Такого спеца в любом институте с руками, по идее, оторвут.
Однако Тагерт не спешил переходить к новому предмету:
– Что же, я тебе, Паша, отвечу. Ты за парнишку переживаешь? Понимаю, у меня самого на душе кошки скребут. А на кого мне надеяться? На тебя? На других моих бывших учеников, которые нынче преподают в университете? Куда там. Вы делаете вид, что ничего не произошло. Это, знаешь, как стадо коровье: задрали волки теленка, остальные чуть отошли и щиплют травку на той же лужайке.
– Ничего себе теленок! – начал было Паша, но Тагерт его перебил:
– Но мало того, что вы за товарища, за друга – мы ведь друзья, верно, Паша? – не заступитесь. Уйти в знак протеста всем вместе из университета? Куда там! Вы-то здесь причем? Будете дальше пастись, не мыкнете.
– А ты бы хотел…
– Мало того! Ты еще отчитываешь меня за то, что я позволил мальчишке проявить отвагу и солидарность, которых нет у тебя. Ни у кого из вас нет. И ему с этим жить дальше, поверь, гораздо легче, чем тебе без этого. Хотя нет, все это самообман. Тебе тоже будет легко.
Пока Сережа говорил, сильнее всего Павла задело не то, что его обвиняют в малодушии и лицемерии. Больно было сознавать, что Тагерт, оказывается, не считает его другом. Это выглядело как предательство, нарушение каких-то клятв, никогда не принесенных, но подспудно ощущаемых. Тагерт разговаривал с Пашей как взрослый, причем именно как чужой взрослый, словно в течение долгих лет он, Паша, не сделал столько всего для их дружбы. Вертелось и готовилось вылететь возражение: мол, что же ты вместо себя отправил на подвиг пацана. Но в последний момент вспомнил вдруг, как Тагерт ходил к Водовзводнову хлопотать за Петюню, когда тот готовился поступать в университет. Ни за что Паша не хотел бы, чтобы сейчас Тагерт срезал его этим козырем. Потому как тогда выходило бы, что все ради друга в нужный момент переступают через свою неохоту и страх. Все, кроме него, Павла Королюка. Поэтому он спокойно произнес:
– Что ж, Сергей Генрихович. – Он совершенно непроизвольно перешел на «вы», как бы возвращаясь в то время, когда Тагерт был его преподавателем. – Желаю вам удачи и всего наилучшего.
Дав отбой, он посмотрел на телефон так, словно это был вовсе не телефон, а вагон, в котором катилась в тартарары – «и … бы с ней!» – целая огромная эпоха, которую сентиментальный болван вроде Тагерта называет «молодость».
•
По многолетней привычке Тагерт проснулся рано. Еще не рассвело и долго не рассветет – предел декабря. Он осторожно выскользнул из постели – Лии ехать к десяти, пусть поспит человек.
Целую неделю он оставался дома. Устраиваться на работу перед Новым годом не стоит даже пытаться, он займется этим в январе. Казалось бы, наслаждайся внезапными каникулами: высыпайся, читай, ходи по театрам и выставкам, зови гостей или езжай в гости. Но Тагерт безотчетно пытался заместить работу какими-нибудь обязательными делами, словно чувствовал вину за непредвиденную свободу. Он собирал документы на загранпаспорт, отвозил Галину Савельевну в поликлинику, сдавал в ремонт монитор, занимался стряпней, а в паузах переводил Тертуллиана.
На кухню, потягиваясь, вышла Лия в синей шелковой пижаме, украшенной солнцами, лунами и улыбающимися облаками. Она уткнулась в мужа сонным поцелуем, словно хотела доспать хоть несколько минут в объятьях.
– Если бы мне можно было оставаться дома, я бы не покидала постель и тебя. А ты? Спал бы и спал.
– Жизнь есть сон. Хочу проснуться.
Лия прижалась крепче и теплым дыханием сказала:
– Ну не грусти, не надо. Я скоро к тебе вернусь.
Из всех способов наладить настроение сегодня был доступен один. Тагерт всегда прибегал к нему, когда мыслей становилось слишком много и они путались, точно рыбацкая леска. Нужно навести в доме порядок, притом непременно избавляясь от ненужных вещей. Он перебрал платяной шкаф, освободив несколько деревянных треугольников от старых рубах – белых и клетчатых. За окном проморгался рассвет, и на пол легла щепка розового глянца.
Труднее всего изгонять книги, даже те, что точно не станешь перечитывать никогда. Их набралось с десяток, но Тагерт точно знал, что освободившиеся пазухи долго пустовать не будут. Нет, сделанного недостаточно. Он распахнул дверцы антресолей, где хранилось сосланное в забвение, от чего по разным причинам не хватало сил избавиться навсегда. Антресоли были чем-то вроде маленького чердака. «Вот идеальное место для скелетов», – подумал Тагерт, спуская на пол тяжелые картонные коробки.
Он стирал с картона тонкую пыль, делал паузу и заглядывал внутрь. Господи, для чего здесь этот сломанный принтер? Долой! Кто станет есть из этих щербатых тарелок с двойным золотым ободком? Надо оставить их внизу, у входных дверей – кто-нибудь увезет на дачу, будет из них есть щербатыми ложками. О боги, сколько грусти в ненужных вещах! Сколько прощального укора! А это что? Распечатав очередной короб, Тагерт обнаружил какие-то тетради, стопки исписанной бумаги, полупрозрачные папки с машинописными листами. Не может быть! Картонка была доверху набита ископаемыми его студенческой жизни: курсовые, выписки из книг, тетради с конспектами, запасной экземпляр дипломной работы. Бледные машинописные буквы из третьей копии: «Стоические корни философии Цицерона». Прочитал половину наугад раскрытой страницы. Нет, это невозможно: что за язык, что за надменной наукообразие. Румяный мальчик, нацепивший профессорские очки, играет в книжного червя. Выбросить? Нет, не
