прочесть, если тебе так удобнее.
– Ладно, – сказал я.
– Я тут еще кое-что подумал. В конце этого эпизода ты пишешь: в мир, прочь от мира, в мир, прочь от мира. Помнишь?
– Да.
– Это отлично. Я вот думаю – может, в заголовок вынести? В мир, прочь от мира. Подумай, хорошо?
Вдохновленный, я написал еще двести страниц, в частности эпизод с папой; работая над ним, я плакал, из-за слез почти не видя экрана, но я знал, что вышло хорошо, что это совсем не похоже на то, что я делал прежде.
* * *
Весной в Кристиансанне предстояло семейное торжество – конфирмация одного из сыновей Гуннара. Я снова поехал туда и рано утром явился в бабушкин дом. Папа сидел на кухне, большой и грузный, с дрожащими руками и блестящим от пота лицом. Он был в костюме, рубашке и галстуке. В гостиной позади нас сидели его брат Эрлинг со своей семьей и бабушка.
Впервые в жизни я почувствовал себя сильнее его, впервые в жизни рядом с ним во мне не появилось ни капли страха.
Он был неопасен.
Я спросил, встречается ли он по-прежнему с той женщиной, чьего имени я не знаю.
– Нет, – сказал он, – она указывала, куда мне ставить обувь. Так не годится.
– Ага, – ответил я.
– А ты сам это решаешь?
– Пожалуй, да.
– Это хорошо. Свободой жертвовать нельзя. Никогда, Карл Уве!
– Ага, – ответил я.
Он посмотрел на разложенную перед ним на столе газету. При всей своей грузности и заторможенности он нервничал и дергался.
– Помоги мне галстук завязать перед выходом, – попросил я. – Я так и не научился.
– А дома кто тебе галстук завязывает?
– Обычно Ингве.
– А он умеет?
– Да.
Папа медленно поднялся.
– Давай сразу завяжем. Где у тебя галстук?
– Вот. – Я вытащил галстук из кармана.
Он накинул галстук мне на шею. Дышал он тяжело. Перехлестнув концы, он посмотрел на них и затянул узел.
– Ну вот, – сказал он.
Взгляды наши встретились, на глаза мне навернулись слезы, папа отвернулся и сел. На кухню вошел Эрлинг со связкой ключей в руках.
– Ну что, пошли? – спросил он. – Мы же не хотим в церковь опоздать?
– А какой у нас Карл Уве сегодня нарядный, а? – сказал папа.
Прямо так и сказал.
– Еще какой, – улыбнулся Эрлинг. – Ну, пошли.
* * *
Священник в проповеди говорил о молитве. Сказал, что Господь – не автомат, в который бросаешь монетку, а тот наливает тебе колу. Я ушам своим не верил. Он лет шесть учился теологии и, судя по виду, лет тридцать лет проработал по специальности, и говорит о божественном таким образом?
По окончании службы я встретил возле церкви старую знакомую. Мы не виделись много лет. Она обняла меня, мы разговорились, и она сказала, что ее снова занесло в Кристиансанн, таким извиняющимся тоном, будто ей пришлось подчиниться неким превосходящим силам. Пока мы болтали, я видел, как папа идет к машине. И может, на фоне собравшихся вокруг людей, а может, из-за непривычной обстановки, но внезапно я увидел его таким, какой он есть. Все, что прежде окрашивало мое восприятие, вся прожитая рядом с ним жизнь, все, что он делал, каким был и что говорил, все, из чего складывался «папа», все, что было ему присуще, на самом деле или в моем представлении, все это вдруг исчезло. Он выглядел как принарядившийся забулдыга. Как алкоголик, которого родственники подобрали, приодели и вывели в свет.
В машине вдруг заспорили о том, как лучше выехать. Папа настаивал, что надо свернуть направо. Никто его не послушал, он рассердился и принялся твердить, что следовало повернуть направо, ему лучше знать, они еще попомнят его слова.
Я наблюдал за ним с холодным сердцем. Какая колоссальная деградация. Он теперь как ребенок. Всю дорогу до дома Гуннара он ныл, что надо было ехать так, как сказал он. Когда мы добрались, папа осторожно вылез на гравий и медленно зашагал к двери. За ужином он словно погрузился в себя, в разговоре не участвовал, разве что изредка бросал реплику, но каждый раз невпопад. Он постоянно потел, а когда поднес к губам бокал яблочного сидра, рука его дрожала. После еды дети стали играть, сперва просто бегали туда-сюда, а потом придумали новую игру: выкрикивали папино имя, подбегали к нему, дотрагивались и смеялись. Папа не реагировал, лишь едва заметно вздрагивал и смотрел на них. Эрлинг велел им прекратить. Все время, пока мы там находились, в ушах у меня звучало его имя, которое издевательски выкрикивали дети.
Этот человек когда-то обладал силой и харизмой короля.
От него ничего не осталось.
Ко мне он повернулся, лишь когда все закончилось. Только тогда он сказал, что я отлично выгляжу. Впрочем, мне было двадцать восемь, а не восемь, я в этом больше не нуждался, и в нем я тоже больше не нуждался.
Домой мы вернулись на двух маленьких машинах, в одной – Эрлинг с семьей и бабушка, а во второй, на заднем сиденье, – мы с папой. Я торопился на самолет, сумка с вещами ждала меня в коридоре. Папа остановился перед дверью и принялся подбирать ключ. В конце концов нашел нужный и отпер дверь. Сигнализация запищала. Папа уставился на нее.
– Надо ввести код, – подсказал я.
– Да, – проговорил он, – но я его не помню.
– Мне только сумку забрать, – сказал я, – она у самой двери. Как думаешь, ничего, если я войду и возьму ее?
– Давай, – согласился папа.
Я сунулся внутрь. Сигнализация разразилась резким, пронзительным воем. Я схватил сумку и выскочил наружу, уверенный, что папа устроит мне нагоняй, но он лишь недоуменно посмотрел на ящичек с кнопками и принялся нажимать на них. К дому уже спешила бабушка.
– Ты опять сигнализацию не выключил! – кричала она. – Сколько тебе раз повторять, чтобы ты код набирал, когда входишь!
Она прошла мимо и набрала несколько цифр.
– Я его забыл, – сказал отец.
– Но он же такой простой! – воскликнула бабушка. – Ты стал совсем несносный! Ничего сам не можешь!
Она глянула на папу свирепыми глазами, а тот опустил руки и уставился в землю.
* * *
В Бергене я продолжал работать над романом. В середине мая, когда у меня было страниц триста, я отправил их Гейру Гулликсену. Он попросил меня приехать, чтобы мы как следует все обсудили, я поехал в Осло, где остановился у Эспена, а когда пришел к Гулликсену, моя рукопись лежала у него на столе.
Он говорил о моем романе минут десять, а затем спросил:
– Хочешь, договор подпишем? Можно прямо сейчас.
