— Спасибо. — Надя опускает глаза, полные слез. — Только зачем так много…
— Как сына-то назвали? — спрашивает Анастасьев.
— Андрей.
— Так вот, — говорит Толоконников, — Андрей будет сыном нашего корабля, Надежда Васильевна.
— Спасибо. — Надя закусывает губу, чтоб не разреветься.
— Можно, я скажу? — вопрошает Кобыльский боцманским голосом, достаточно громким для того, чтобы перекричать шум моря, вой ветра. — Командир вас любил, — решительно рубит он, — и мы вас любим. Все.
Да, это все. Кончена история любви Андрея Козырева и Нади Чернышевой. Добавить к ней нечего.
Вот разве только еще на минутку заглянем в Кронштадт…
В августовский полдень того же сорок четвертого года старший краснофлотец Оля Земляницына выбежала из-под арки бывшего Итальянского дворца, с обширного двора СНиСа выбежала на Июльскую. И чуть было не угодила под колеса странного экипажа. Хорошо, что у Оли реакция хорошая: вовремя остановилась, ойкнув на всю улицу.
— Ой, Надька, это ты на меня наехала?!
Экипаж, который толкала перед собой Надя, лишь отдаленно походил на детскую коляску: большая плетеная корзина покоилась на громоздкой железной конструкции с тремя огромными колесами. Экипаж был крашен корабельным суриком.
— Здравствуй, Олечка.
Надя остановилась, щурясь от яркого летнего солнца. На ней легкое платье из белого, в полоску, ситца и старые белые босоножки. Опять она похожа на девочку, с которой мы познакомились в начале войны.
— Ой, как давно тебя не видела, — понеслась Оля, — у меня совсем время нет, я ж теперь командир отделения, раньше только за себя отвечала, а теперь дали мне шесть девок, вздохнуть некогда, дисциплина замучила… Ну, как ты, Надюша?
Надя легонько пожала плечом:
— Живу… Сама не знаю зачем… Вот, — кивнула на коляску, — перед ним обязана.
Оля наклонилась над коляской:
— Андрейка как вырос! А глаза серые стали, как у тебя! А щечки круглые!
Малыш строго глядел на нее из-под белого капора. Вдруг протянул ручку к незнакомой тете. Оля поймала ручку и стала целовать пальчики, приговаривая:
— У-у, козявочка сладкая…
Резко выпрямившись, отдала честь проходившему мимо офицеру.
— Ты куда бежишь? — спросила Надя.
— На Рогатку. «Гюйс» сейчас уходит, хочу Лешу проводить. Платочком махнуть моему Клинышкину, — хохотнула Оля и спохватилась, зажала рот ладонью. — Ой, Надька, прости, я что-то не то говорю…
— Я тоже хочу проводить «Гюйс».
Они пошли рядом. Оля все повертывала любопытный остренький нос, коляску разглядывала. Экипаж катился хорошо, но громыхал, как телега.
— Откуда у тебя эта коляска? — спросила Оля.
— Речкалов сделал. А с «Гюйса» ребята приходили, покрасили.
— На «Гюйсе» тебя любят, знаю… Работаешь все там же?
— Все там же, в электроцехе.
— А с Андрейкой кто остается?
— Мы с тетей Лизой, кто ж еще. Когда я в вечерней смене, вот как сегодня, она на работе с утра. Теть Лиза придет — я уйду.
— Ой, что там? — Оля смотрела на толпу, густевшую у входа в Петровский парк. — Ребята, вы куда бежите? — окликнула она двух молоденьких краснофлотцев, выскочивших с разъездного катера-каэмки на стенку Итальянского пруда и припустивших к парку.
— Фрицев смотреть! — крикнул один из них на бегу.
— Каких фрицев?
Но парни уже были далеко. Вместо них ответил поравнявшийся с Олей и Надей мичман бравого вида, из штабных, грудь колесом:
— А это наши катерники фрицев выловили в Нарвском заливе.
— Как это — выловили? — удивилась Оля. — На удочку поймали?
— Говорят, три ихних миноносца подорвались на минах, — пояснил мичман. — Ну, которые фрицы уцелели, тех катерники вытащили из воды и привезли в Краков. Идемте, девчата, посмотрим. Их вон ведут…
Надя вдруг сунула ручку коляски Оле и побежала вперед. А там — толпа, краснофлотцы и горожане сбежались. Надя вклинилась в толпу, проскользнула вперед — и замерла.
Бросились в глаза чужие мундиры — темно-синие куртки. И лица чужие — опасливое выражение, бегающие глаза. Многие лица — в синяках и кровоподтеках, с черными пятнами вокруг глаз. Молодые все. Десятка три немецких моряков шли посредине улицы, выходя на Коммунистическую, по бокам — краснофлотцы с автоматами. Вели их, наверно, к штабу КМОРа.
Надя смотрела остановившимся взглядом на немцев.
Вдруг — рванулась с криком:
— Проклятые! Убийцы проклятые!
Наскочила на крайнего в строю, белобрысого, испуганно отшатнувшегося, вцепилась ему пальцами, ногтями в шею:
— Про-кля-тые… Глаза вам выцара…
— Эй, эй, девушка! — подбежал к Наде конвоир-красно флотец, на ленточке бескозырки «Торпедные катера КБФ». — Ты что? Разве можно?
Схватив Надю за руку, потащил назад, а она вырывалась, и плакала, и выкрикивала срывающимся голосом:
— Пус-ти… Убить их всех, проклятых… Пу-сти меня…
Но уже Оля протолкалась, подоспела — обхватила Надю за плечи и повела ее, плачущую, из толпы, обратно к мостику через канал, где стоял при коляске давешний мичман. Толпа проводила Надю сочувственными взглядами, взволнованными словами и выкриками. Впервые видели кронштадтцы на своих улицах немецких военнослужащих.
— Не задаю вопросов, — сказал мичман, передавая Наде коляску. — Понимаю — личное горе.
У Нади волосы рассыпались по плечам. Видно, продираясь через толпу, потеряла заколки. Опустив голову, закусив губу, с мокрым от слез лицом, шла она, толкая коляску, ко входу в парк.
Оттуда, из парка, доносились стук и скрежет.
— Что на тебя нашло? — говорила Оля быстрым своим говорком. — Они же пленные… а лежачих не бьют…
Надя не отвечала, отворачивала лицо.
Вошли в Петровский парк. Надя вдруг вскинула голову, поглядела на старые дубы. Шелестела на ветерке листва, уже сильно позолоченная близящейся осенью. Шла извечная игра света и тени. И все сильнее тюкали где-то топорами.
А, вот оно что: двое рабочих, стоя на стремянках, разбивали деревянный футляр на памятнике Петру. Отдирали доски, со скрежетом выдергивали длинные ржавые гвозди. Уже выпростал Петр черную бронзовую голову — снова смотрит на синий залив.
Надя и Оля прошли к стенке Петровской пристани, у которой были ошвартованы четыре торпедных катера. Наверное, на этих-то катерах и привезли немцев, выловленных в Нарвском заливе. На ближнем катере сидел на ограждении рубки моряк в черном шлеме. Другой, тоже в шлеме, смазывал ребристое черное тело пулемета. Он посмотрел на стенку, заулыбался, дурашливо закрутил несуществующие усы.
