которой к родам «лучших в Мидгарде», т.е. в мире людей, после героев древних преданий причисляются «рожденные от хольдов» (holöborit), т.е. «лучших бондов», и «рожденные от херсиров» (hersborit). Hyndlolioö, 11, 16. По словам Снорри, Один в Валхалле принимает конунгов, ярлов и других могущественных людей (Snorri Sturluson. Edda, Gylfagynning, кар. 38).
92 К. фон Зе полагает, что рабы в «Песни о Риге» находятся в положении арендаторов земли, поскольку Трэль ведет отдельное хозяйство, а не служит в доме господина. (See К. и Alter der Rígs^ula, S. 10). Не говоря уже о том, что фон Зе не учитывает специфики структуры поэмы, он явно смешивает воедино традиционный для германцев и засвидетельствованный еще Тацитом способ наделения рабов участками земли с крестьянской договорной арендой, получившей развитие в раннефеодальный период.
93 Поразительная устойчивость этого деления общества на протяжении огромного исторического периода (от 1—11 до XIII—XIV вв.) была вновь продемонстрирована в исследованиях К. Вюрера, который сопоставил показания Тацита с данными шведских и датских записей обычного права (Wührer К. Die schwedischen Landschaftsrechte und Tacitus’ Germania. — «Zeitschrift der Savigny-Stiftung für Rechtsgeschichte. Germanistische Abteilung», 76. Bd., 1959; idem. Die dänischen Landschaftsrechte als Quelle für die ältesten dänischen Rechtsverhältnisse. — «Mediaeval Scandinavia», I, 1968).
О «tripartitio» у саксов (nobiles, ingenuiles, serviles) см.: Nithcird. Historiarum libri quattuor, IV, c 2. «Monumenta Germaniae Historica, Scriptores», t. II, ed. G.H. Pertz. Hannoverac, 1829, p. 668-669.
Cm. Anderson P. Passages from Antiquity to Feudalism. London, 1975, p. 176 f.
Заключение
На современной стадии изучения скандинавского общества в период раннего Средневековья мы еще не можем с желательной ясностью рассмотреть его со всех сторон. Многое пока остается неизвестным или рисуется в смутных контурах. Труднейшая проблема исторической реконструкции в данном случае сопряжена с необходимостью применить понятийный аппарат, выработанный на материале «классических» стран феодализма, к региону, отличавшемуся замедленностью развития и явной «неклассичностью» социальных форм. При интерпретации общественной структуры раннесредневековой Норвегии историка подстерегают две опасности: легко поддаться мнению о неподвижности и архаичности социального строя норманнов, о господстве в нем порядков, близких или аналогичных общественным порядкам древних германцев либо варваров периода Великих переселений; вместе с тем, отказываясь от подобного взгляда, нетрудно впасть и в противоположную крайность и чрезмерно сблизить общественные отношения у скандинавов этого времени с раннефеодальным строем других европейских народов1. Объясняется это противоречивостью общественного развития Северной Европы того времени. Действительно, многие правовые нормы, обычаи, термины, институты напоминают о глубокой древности, от которой они, видимо, сохранились. Здесь вновь уместно напомнить об отсутствии римского влияния, а также о том, что, несмотря на широкую внешнюю экспансию эпохи викингов, основная масса скандинавов не покинула своей родины; в отличие от других германских народов они жили на прежней территории не как завоеватели и не как завоеванные. В таких условиях преемственность между старым и новым, осложненная к тому же застойностью и отсталостью хозяйственной жизни, не могла не быть очень значительной. Но необходимо увидеть в этих традиционных формах, изживавшихся с большим трудом, развитие иного социального содержания.
Отношения земельной собственности, генетически восходящие к родовому строю, в той форме, в какой они поддаются анализу на основе имеющихся источников, уже очень далеко ушли от своей «первоначальной» стадии. Большую семью, огромное значение которой в общественной и хозяйственной жизни древних скандинавов невозможно отрицать, наше исследование зафиксировало на стадии распада. Социальная структура, характеризующаяся традиционным делением на родовую знать, полноправных свободных и несвободных вкупе с полусвободными, начала переживать трансформацию и ломку уже в эпоху викингов. Королевская власть, первоначально — при Харальде Харфагре и его непосредственных преемниках — еще не оторвавшаяся от пуповины «военной демократии», на протяжении XI—XIIÏ вв. превращается во власть государственную, которая имеет в стране свою социальную опору.
Тенденция развития норвежского общества станет еще более явной, если сделанные выше наблюдения дополнить анализом эволюции отношений земельной аренды в Норвегии. Изучение их приводит к выводу: из формы «межкрестьянской» аренды, при которой и сдающий, и снимающий землю принадлежали сплошь и рядом к одному слою общества — бондам, причем не только социально-правовые, но и имущественные черты собственника и съемщика были одинаковыми или различались несущественно, — аренда перерастает в отношения между крупными или зажиточными землевладельцами и мелкими держателями — возделывателями их земли; доходы первых складываются в основном из платежей продуктами, уплачиваемых вторыми. Эта эволюция, социальное содержание которой состояло в создании своеобразной системы феодального использования земли, совершалась, насколько можно судить по источникам, на протяжении XÏ—XIII вв.2
В свете этих данных представляется уместным возвратиться к тому вопросу, который был поставлен в начале работы: каковы возможности феодальной перестройки общества, выходящего из стадии родо-племенного строя при отсутствии интенсивных внешних влияний и развивающегося преимущественно лишь за счет «внутренних» своих ресурсов, к тому же в своеобразных хозяйственных и естественно-географических условиях Скандинавии? Речь идет о характере процесса перехода на стадию классового общества и о существе зарождавшихся в результате этого процесса феодальных отношений. Ибо несомненно, что в указанных условиях и генезис феодализма, и сам этот феодализм должны были приобрести большую специфику.
Ограничимся поисками ответа лишь на первую часть вопроса — об особенностях переходного периода.
Первое, к чему вновь хотелось бы привлечь внимание читателя, заключается в своеобразии земельной собственности в Скандинавии в тот период. Одаль не стал «товаром», свободно отчуждаемым владением. Отношение одальманов к земле не заключалось в праве неограниченного владения, употребления и злоупотребления. Римская частнособственническая формула «jus utendi et abutendi quatenus juris ratio patitur» никак не могла бы передать сущности этого отношения, и не потому, что право одаля еще якобы «недоразвилось» до подобного инструментального отношения к объекту права собственности, а потому, что право собственности, предполагаемое институтом одаля, вообще имело принципиально иное содержание. Полнота обладания одалем выражалась в изначальном единстве человека, точнее — группы, к которой он принадлежал и которой он был поглощен, и земли, на которой эта группа «испокон века» жила, воспроизводя себя, и с которой она находилась в интенсивном и постоянном взаимообмене. Связь бонда с землей, используемой им под вспашку и как пастбище для скота, была столь сильна, что полный разрыв этой связи был сплошь и рядом невозможен. Мы наблюдали превращение одаля в другие виды земельных владений, отчуждение которых было свободно от многих ограничений, налагаемых большой семьей. Эти виды собственности назывались kaupa jorö, eign. Но тенденция, в какой-то мере приближавшая одаль к индивидуальной собственности, переплеталась с противоположной: владение «купленной землей» на протяжении нескольких поколений давало ее обладателю
