Может быть, самолюбия было маловато, может быть, характером был не очень тверд, но вероятнее всего он, счастливый новичок, так неумело выражал свое уважение к нам, «старичкам».
Правда, это касалось дела, когда мы и без командира хорошо знали свои задачи. Тут с ним никто не позволял себе спорить. И у младшего лейтенанта создавалось впечатление, что мы выполняем именно его приказы.
Коля вернул командиру взвода американскую ручку, снова взял гармонь:
Эх, Берлин, эх, Берлин,
Фрицева столица.
Вот закончится война
Я пойду жениться.
Отдых продолжался недолго. Прозвучал приказ — вперед. Наша артиллерия и минометы уже били по центру Берлина.
Как-то все не верилось, что мы в Берлине. Неимоверно долгое, непостижимо тяжелое отступление до Москвы и Сталинграда, радостное и трудное наступление на запад. Победы, поражения, госпитали, могилы…
И теперь мы в Берлине, чужом, далеком, непонятном городе.
Конечно, никто из нас не знал планов высокого командования. Не знали, что Берлин уже полностью окружен, хотя и имел три полосы обороны. Не знали, что Гитлер из своего бункера дал последний приказ — оборонять город до последнего человека. Не знали, что Геббельс призвал солдат и берлинцев к стойкому сопротивлению, уверяя, что это принесет обязательную победу.
Все улицы Берлина насквозь простреливались. С крыш и чердаков снайперами и автоматчиками, из окон и подвалов фаустпатронщиками.
Мы продвигались очень медленно, метр за метром, буквально вдавливаясь в стены домов.
На огромном кирпичном заборе пустого завода увидели надпись: «Das Jahr 1760 wird sich nicht wiederho-len».
Кроме цифр, я прочитать ничего не мог, но догадался: речь, видимо, идет о Семилетней войне, когда в 1760 году русские войска заняли Берлин.
На одном из перекрестков, когда на мгновение прекратилась перестрелка, мы с Евтимовым решили разойтись:
— Давай, Саш, осторожнее, а я попробую дворами, — бросил Коля.
Впереди из-за угла дома строчила немецкая танкетка. Гранаты у меня не было, и я замер у дверей лавчонки, окна которой были неровно забиты досками. Выпустил две очереди в сторону танкетки, но это оказалось впустую.
В окне второго этажа дома напротив мелькнул молоденький немец в фольксштурмовской форме с автоматом в руках.
Я инстинктивно ткнул ногой дверь за собой, она открылась, и я свалился наземь.
Немец явно не видел меня и стрелял куда-то в сторону. Я же его видел отлично и, не торопясь, прицелился. Хотелось не промахнуться, и я ждал, хотя сердце непривычно стучало, готовое, казалось, выскочить из груди. Еще минута и еще, а может, это были секунды, но вот немец перестал стрелять, вытер мятой грязной фуражкой вспотевший лоб и, довольный, даже, кажется, с наивной детской улыбкой высунулся из окна.
На какую-то минуту мне стало его жалко: совсем мальчишка, с тощей длинной шеей, белобрысыми бровями и оттопыренными ушами — ему было не больше четырнадцати-пятнадцати.
Но из-за угла опять застрочила танкетка, я увидел ее нос, выползший на улицу, и заметил, как юный немец, натянув, видимо, великоватую для него фуражку на самый нос, чуть ли не наполовину торчал из окна. Я дал по нему очередь.
Немец дернулся и звонко плюхнулся на мостовую. За ним из окна вывалился автомат, гулко ударившись о тротуар.
Танкетка вышла на улицу, истерично стреляя и грохоча гусеницами, проползла мимо меня. Но это оказалась не танкетка, а бронированный автомобиль с открытым верхом. В нем у пулемета торчали двое немцев. Я стрельнул им в спины, но не попал, но они, видимо, услышали звук моих выстрелов. Их пулемет развернулся и беспорядочно саданул в мою сторону. Я прижался к земле и пополз в глубь магазинчика.
— Воцу зинд зи хирхер гекоммен?[32] — услышал неожиданно за своей спиной.
Я обернулся.
Из-за прилавка магазина с покосившимися и полуразбитыми полками на меня смотрело странное лицо. Девчонка или женщина, понять было трудно, поскольку волосы ее растрепались, одежда была в лохмотьях, а лицо измазано сажей.
В школе и на первом курсе института я учил английский, но за четыре года войны так и не сумел поднатореть в немецком. «Хенде хох», да еще несколько самых расхожих военных фраз — вот и все, что я смог усвоить.
Я не понял ее слез и от растерянности спросил ее по-русски:
— Что? Что ты говоришь?
Она с ужасом смотрела на меня.
Потом прошептала:
— Зинд зи айн руссе? Вас браухан зи хир?[33]
Кажется, я понял.
— Русский, русский, — сказал я, поднялся и сделал шаг к ней.
Сейчас я разглядел, что это совсем девчонка, лет шестнадцати-семнадцати и даже весьма симпатичная, если бы не эти взлохмаченные волосы, лохмотья и лицо, специально вымазанное сажей.
Вдруг она замахала руками, прячась за прилавок, отчаянно закричала:
— Коммен эн нихт хеер! Их верде шрайэн! Вас золль эс? Воллен зи мих фергевальтиген?[34]
Она кричала так истошно, что я перепугался и бросился к двери.
Выглянул на улицу. Здесь было тихо, только мой немец лежал напротив, спокойно распластавшись на мостовой и широко открытыми глазами безразлично глядел в ясное, пахнущее гарью небо.
Я обернулся и увидел, что девчонка плачет.
— Что ты ревешь?
Мне стало ее жалко. Маленькая, какая-то беззащитная, словно давно выброшенный на улицу котенок. Но я прогнал от себя эти мысли. «Немка она, немка! Вот дурак, рассусолился…»
А девчонка вдруг выскочила из-за прилавка и, по-кошачьи вцепившись, припала ко мне:
— Вохин гэен зи? Ауф вон ферлассен зи мих?[35]
Я машинально начал гладить ее по волосам и лицу:
— Ты что? Что? Брось плакать, ну, как тебе не стыдно!
Слова мои были жалкие, беспомощные, но, кажется, она что-то понимала:
— Хитлер хат унс ферратен. Эр хат алле дойче ферратен. Хоффентлих верден зи унс нихт фернихтен, зих нихт ан унс рэхен![36]
— Капут твой Гитлер, капут! — утешал я ее. — Но это ничего, правильно это. Как сказал товарищ Сталин, Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остается.
Не знаю, что со мной случилось. То ли от избытка жалости к этому странному, беззащитному существу, то ли потому, что мы уже все думали о мирной жизни, которая для нас, бывших в 41-м совсем мальчишками, должна была непременно начаться с появления женщины, я прижал к себе немецкую девчонку и стал беспорядочно целовать ее — в губы, в глаза, в лоб, в волосы.
— Подожди, подожди! — шептал я. — Не реви! Все будет хорошо!
Она вновь отбросила меня и заревела, но уже тише, как-то безвольно:
— Вас вильст ду? Видер бист ду мир лестиг? Их верде
