Плотницкие мастерские, по словам Маргариты, находились в самом конце коридора, сразу же за широкой лестницей на второй этаж. Там было шумно, раздавались детские крики, иногда что-то со стуком падало на пол. Это показалось мне не очень-то похожим на мерные звуки работы. Вдруг недоброе предчувствие охватило меня, и, вся охваченная этим чувством, я побежала.
Дверь была распахнута. В комнате дрались. Это я поняла еще до того, как добежала, – поняла по громким подстрекающим возгласам мальчишек, которые наблюдали за дракой. Сгрудившиеся в кучу дети мешали мне видеть, что же именно происходит. В сердцах я оттащила нескольких малышей за шиворот в сторону и, получив теперь возможность видеть, взглянула на середину круга.
Жанно, лежа на полу, пытался сбросить с себя усевшегося на него крепкого подростка лет двенадцати. Губы у моего сына были разбиты, на лице багровел синяк. Изловчившись, Жанно рванулся в сторону, одновременно освобождая из-под захвата противника правую руку, и они снова покатились по полу.
Я закричала так громко, что дети застыли, сразу повернув головы ко мне. Расталкивая мальчишек, я бросилась к дерущимся, намереваясь оттащить их друг от друга.
– Что здесь происходит? – раздался громкий голос.
Я остановилась. В комнате повисла напряженная тишина.
– Разве я должен спрашивать дважды? – раздраженно прикрикнул незнакомец. – Ла Тремуйль, Гроте! Я к вам обращаюсь. Извольте хотя бы встать.
Все еще не замечая меня, Жанно медленно поднялся на ноги.
– Кто был зачинщиком?
– Ла Тремуйль, это ла Тремуйль начал! – наперебой заговорили дети, указывая на моего сына пальцами.
Он молчал, сжимая кулаки и глядя на своих обидчиков с недетской злобой и ожесточением. Мне стало страшно. Среди десятка мальчишек, находившихся здесь, не нашлось ни одного, кто если не заступился бы за него, то, по крайней мере, не принимал участия в этой травле.
– Он плохо отзывался о Республике, гражданин Корню.
– Он первый ударил Люсьена.
– Ла Тремуйль издевался над нами…
– Он говорил, что мы чернь, а он принц.
Жалобы на моего сына сыпались со всех сторон, пока гражданин Корню не поднял руку, приказывая детям замолчать.
– Ты скверный республиканец, ла Тремуйль, и тебя жестоко накажут за это.
Жанно лишь пожал плечами, и я поняла, что подобные речи для него не новость. Меня бросило в жар. Что они сделали с моим хорошим, добрым мальчиком? Я рванулась вперед и, прежде чем кто-то сумел что-либо сообразить, обхватила сына за плечи.
Он испуганно отшатнулся, почти инстинктивно замахнулся рукой, будто бы ожидал удара и готов был ответить на него. Его здесь били – такой вывод я сделала из этого жеста. Это движение руки Жанно – оно поразило меня сильнее, чем все, что я уже увидела. Острая ненависть захлестнула: меня – ненависть к Корню, к этим жестоким мальчишкам, ко всем, кто довел моего сынишку до такого состояния.
– Мама? – прерывисто и как-то недоверчиво произнес Жанно.
Я вскочила на ноги, не помня себя от гнева. Подросток, с которым Жанно дрался, был в двух шагах от нас; я подскочила к нему и залепила такую пощечину, что; у него голова мотнулась в сторону; потом, подняв руку, словно готовясь снова ударить, взглянула на гражданина Корню.
– Вы мерзавец! – воскликнула я в бешенстве. – Вас убить мало! Проклятый выродок!
Лицо у меня было искажено гримасой ярости, глаза метали молнии. Во мне вдруг проснулись силы, о которых я даже не подозревала, и, по-моему, все вокруг поняли, что со мной шутить опасно, – особенно тогда, когда я в таком состоянии.
– Вы… вы накажете моего сына? Ублюдок!
Я вернулась к Жанно, порывисто обняла. Дыхание у меня было учащенным, грудь высоко вздымалась. В тот миг я полагала, что если бы подожгла этот приют и увидела, как он сгорит, – то и это было; бы недостаточным возмездием.
– Возмутительно! – произнес Корню. – Кто вы такая; и что здесь делаете? Я вышвырну вас вон за оскорбления!
– Не трудитесь! – отрезала я. – Мы ни секунды не останемся в вашем противном обществе.
Я взяла сына за руку.
– Пойдем, Жан. Их Бог накажет за то, что они сделали.
Корню преградил мне путь.
– Оставьте мальчика, гражданка, он наш воспитанник.
– Это моя мама! – гневно воскликнул Жанно. – Моя мама, сударь!
При слове «сударь» лицо Корню перекосилось.
– Ты хочешь сесть в карцер?
– Я вас не боюсь! – вызывающе произнес Жанно. – Можете сами теперь строгать свои гробы.
Я сочла, что мне пора вмешаться.
– Послушайте, господин Корню, не советую вам повторять слова о карцере. Предупреждаю вас, не переходите границу. Вы не знаете, с кем имеете дело.
– С кем же? – спросил он саркастически.
– С женщиной, которая очень много времени провела в тюрьме. Советую вам избегать со мной встреч. Тюрьма меня многому научила. И если для того, чтобы забрать сына, ж должна буду убить вас, я так и сделаю, имейте в виду!
Я сама не знала, что говорю, но испытала огромное удовлетворение, увидев замешательство на лице Корню. Он отступил в сторону.
– Если сын – драчун и грубиян, то уж мать – самая настоящая преступница, – произнес он нам вслед.
Я обернулась.
– Вы правы, господин Корню. Советую вам помнить об этом всегда.
Мы с Жанно шли к выходу, где нас должны были ждать Маргарита и Шарло.
– Скажи, мой мальчик, ты ведь пошутил тогда насчет гробов, не правда ли?
– Нет. Я не шутил. Я сказал так, потому что мы и правду делали гробы.
– Вы? Дети?
– Да. Мы плотничали.
«Он даже слова такого раньше не знал», – подумала я.
14
Стефания, увидев, что я вернулась с двумя мальчиками и Маргаритой, пришла в ужас. В ее глазах плескалось такое отчаяние, что мне стало не по себе.
– Можно один вопрос? – спросила она неожиданно тихим, напряженным голосом.
– Какой?
– Я хочу узнать: есть ли у тебя хоть капля порядочности? Совесть у тебя осталась или нет, дорогая?
Сбитая с толку этим тоном, я никак не могла подобрать слов для ответа.
– Что ты имеешь в виду? – пробормотала я наконец.
Она в сердцах отбросила тряпку, которую держала в руках.
– О Господи, что же это за наказание! В стране творится Бог знает что, и в доме ничуть не легче. Ты решила взять нас в осаду? Решила доконать своими родственными чувствами? Ну уж нет, я этого больше не потерплю… Я не могу кормить дармоедов!
