и Фанни Марковна, по-детски прижималась к его плечу.
— Впервые я увидела море давно-давно, еще девочкой, — вспоминала она мечтательно. — Когда мне исполнилось десять лет, отец повез нас в Ялту. Меня, маму, Сашуню... От Симферополя, где мы жили, ехали крутыми, извилистыми горными дорогами, — и сейчас еще вспоминаю скалы и обрывы, нависавшие над нами, на которые страшно было смотреть...
— Я рад, милая, что ты хоть немного отдохнешь в этой поездке, — говорил Сергей Михайлович, — рад, что тебе нравится океан. А моя стихия — степь. Махнем, бывало, гурьбой за село — и раздолье такое, хоть летай. Пахнет травами, полынью — пьянеешь от всего этого... Домой вернешься, перекусишь чем-нибудь и, как подкошенный, падаешь в постель, и уже нет тебя, есть только сон, сны... Какие нам снились сны! Кем только не побывали мы в наших снах!.. И почему это так: пока человек мал, молод, даже сны его отличны от взрослых? Ныне лезет в голову всякая чертовщина.
— Кто чем живет, Сергей...
— Не был же я тогда ни разбойником, ни птицей, а воевал, летал... Чего только не громоздилось в этих снах!
— Наверное, был, — смеялась Фанни. — Почему-то мне кажется, что разбойничал.
— Так вот ты какого мнения обо мне! В таком случае ты была царевной, княгиней... ведьмой, — глядя на нее, лукаво улыбался Сергей.
— Одновременно и ведьмой, и царевной? — смеялась Фанни.
— Нет. Сегодня — ведьмой, завтра — царевной. Тебя мы с ребятами или рубили саблями на куски, или освобождали.
— Это на тебя похоже... князь мой. Иногда мне страшно становится.
— Почему?
— Тебя ведь могло уже не быть. Как нет Желябова, Лизогуба, Осинского...
— Могло, — сдвигал брови Сергей, — но я есть, я здесь, и пока это так, я буду защищать добро и беспощадно рубить зло.
— Мне иногда кажется, милый, что никакой надежды на покорение бури, против которой вы идете, нет.
— Есть, Фанка. Есть надежда и есть силы. Я чувствую, как прибывают к нам новые силы. В природе не может быть неподвижности. Есть действие и противодействие. Вот, предположим, океан, стихия, но есть разум человека, способный перехитрить, пересилить ее. Судно, на котором мы плывем, — доказательство превосходства человеческой мысли над стихией... Так что твои опасения, сравнения здесь не годятся. Мир совершенствуется, и уже никому не удастся остановить этот процесс. Мы, революционеры, ускоряем гибель старого и приход нового.
— Все это так, Сергей, но никто не знает, сколько времени будет продолжаться этот процесс, какие потребуются еще усилия, жертвы.
— Сколько бы он ни продолжался, мы будем делать свое. Не закончим мы — завершат другие. Таков закон борьбы. Вот приедем к господам американцам, раздобудем денег и такое свершим!
— Я буду молить бога, чтобы тебе повезло, Сергей.
— Ты ведь безбожница, — рассмеялся громко, раскатисто.
— Все равно буду молиться.
— Фиат волюнтас пати — так, кажется, по-латыни? Да сбудется воля судьбы. Но мы постараемся заставить и судьбу служить нам.
...Ревет, раскачивается стихия. Колеблется палуба, колеблется небо, колеблются звезды, слышится тоскливая, грустная песня:
...крилонька зiтру.
Кру-кру-кру...
Сергей Михайлович прислушивается. Он никогда не слышал этой песни, не встречалась она ему на крутых жизненных дорогах.
Поют на корме. Громыхающие удары волн, работа машин заглушают слова, однако они прорываются, взлетают и сразу никнут, подбитыми птицами падают на железную шаткую палубу.
Пели эмигранты, его земляки, пустившиеся на поиски счастья в дальний путь, за океан.
Брезжит в глазах бесконечная даль...
Замолкла песня — отдалился серым шнуром журавлиный ключ, растаял во мгле. Только печаль, только тоска... Да щемящие в сердце воспоминания...
Степняк подошел к группе людей, поздоровался.
— Откуда будете?
— Кто откуда, господин.
— Тавричане есть?
— Галичане есть и волыняне. А вы из Таврии?
— С Херсонщины. Далеко едете?
— Куда повезут. Вербовщик знает. Говорят, железную дорогу строить будем.
Серые свитки, домашнего покроя полотняные шаровары, шапки-бирки... Как один — в постолах, в опорках.
— И что же погнало в такую даль? — спросил Сергей, чтобы завязать разговор.
— Это долгая сказка, господин.
— Не называйте меня господином.
Нерешительность, недоверчивые взгляды.
— Не смотрите на мою одежду. Я такой же, как и вы.
— Да кто ж его знает, всяко бывает... Темные мы, вот и едем.
— А вы смелее будьте, — внутренне вскипая от какого-то непонятного, рожденного, видимо, покорностью крестьян гнева, сказал Степняк. — Не все вокруг вас враги. Есть люди, даже из господ, которые жертвуют богатством, идут на смерть ради вашего счастья. Их становится все больше, их теперь сам царь не в силах покорить...
— Отчего же тогда кривда правду погоняет? — не выдержал высокий, в короткой свитке и в грубых яловых сапогах парень. — Почему же тогда паны издеваются над нами, если те люди, как вы говорите...
— Потому, что не настал еще день святой свободы, день правды.
Парень посмотрел на своих собратьев.
— Все так говорят. Поп наш даже в рай впустить обещает. Правда, только на том свете, — добавил и рассмеялся парень.
— Сказка сказке рознь, — в сердцах сказал Степняк. — Ваш поп, наверное, пальцем не пошевельнет, когда вас или ваших отцов грабить станут. И тюрьма по ним не плачет. Те же, о ком я говорю...
— Слышали и про таких, — махнул рукой парень. — Царя вон убили, а что из этого? Другой такой же, даже худший, на престол сел.
— Ваша правда, — согласился Степняк, — царя убить — это еще не все. Надо народ поднимать, миром, громадою обух сталить, как писал Шевченко.
— Хорошо вам говорить, — ответил парень — и к своим: — Пойдемте, ребята, поздно уже.
Эмигранты медленно спустились в трюм. «Вот так, — с досадой подумал Сергей Михайлович, — песню прервал, и разговора не получилось. А впрочем, кто я для них? Чужой, господин». Вспомнилось, как когда-то на Тамбовщине их — бывало — не понимали крестьяне, а
