Витте прищурился, припоминая:
– Н-не помню… Штук сорок?
– Пятьдесят, – вздохнул Новицкий. – А сколько окон было в нашем вагоне? Только быстро отвечайте!
– Шесть купе, да проводники – семь, стало быть.
– Про туалетные отсеки не подумали, Сергей Юльевич: девять! А у меня еще на экзамене спросили: в карты, мол, играете? А что нарисовано на тузе треф? Вот на таких вопросах едва не полкурса засыпалось: обвинили в невнимательности и отправили без жалости обратно по своим полкам.
– Стало быть, я бы экзамены на жандарма не выдержал! – искренне расхохотался Витте. – Какая потеря для Корпуса… А вы, Андрэ, наблюдательны?
– Экзамен с первого раза выдержал-с. И сейчас стараюсь, навык не теряю…
– А вот я сейчас проверю. Только смотрите мне в глаза, Андрэ, – Витте повернулся к Новицкому лицом и для верности приподнял его подбородок. – Сколько пуговиц на моем сюртуке?
– Восемь, считая пуговицы на обшлагах.
– А на туфлях?
– По четыре на каждой.
– Верно, – слегка разочарованно произнес Сергей Юльевич. И, не утерпев, добавил: – С вами даже неинтересно, Андрэ. Вы как машина…
Взявшись было снова за текст интервью, Витте через несколько минут раздраженно отодвинул листы бумаги:
– Надоело! Пожалуй, хватит на сегодня. Давайте поговорим о чем-нибудь, Андрей Павлович!
– С удовольствием. О чем же?
На несколько минут в каюте повисло молчание: собеседники судорожно перебирали в умах возможные темы светской беседы.
– Вам в Америке, наверное, трудно придется, Сергей Юльевич? – заговорил Новицкий. – Что ни говори, а войну с японцами мы профукали…
– Трудно? Это не то слово, Андрэ… Нравственно тяжело быть представителем нации, находящейся в несчастии, тяжело быть представителем великой военной державы России, так ужасно и так глупо разбитой! И не Россию разбили японцы, не русскую армию, а наши порядки, или, правильнее, наше мальчишеское управление стасорокамиллионным населением в последние годы[229].
– Извините, Сергей Юльевич – но почему, несмотря на ваши убеждения, именно вы избраны государем главноуправляющим на переговорах? Не министр иностранных дел, не дипломат с большим опытом, а вы?
– Хороший вопрос! Вы знаете, Андрэ, я и сам себе его задаю. Не будет с моей стороны нескромным предположить, что, наверное, потому, что все европейские державы имеют обо мне высокое мнение? И все правительства единогласно выражают мнение, что если кто-нибудь и сумеет заключить мир, то это только один Витте. Всему «виною», видимо, моя прошлая деятельность на посту министра финансов. В цивилизованном государстве, молодой человек, главный финансист – это человек нумер один! – Витте бросил на собеседника быстрый взгляд и поправился. – Ну, в России, разумеется, нумер два – после государя. Совершенно очевидно, что именно деятельность на посту министра финансов позволила создать мне авторитет в мировом сообществе. А это, голубчик, дорогого стоит! Ламздорф? Он честен и благороден, но с ним в Европе, к сожалению, мало кто считается. Опытные дипломаты? Но государь прежде меня предлагал переговорную миссию и Муравьеву, и Нелидову, и Извольскому[230] – и все они отказались!
– Отчего же?
– Рискну предположить – потому что они оказались слишком умны и прагматичны, чтобы брать на себя столь неблагодарную миссию. Ведь тут, как ни крути, Андрэ, а виноватым останешься. Добиться мира с Японией без уплаты контрибуции и территориальных уступок практически невозможно: государь ясно дал понять, что для России это неприемлемо! Дилемма[231], дорогой Андрэ: сорвешь переговоры, вернешься в Россию ни с чем – виноват. Пойдешь на уступки ради мира – опять виноват… А вы спрашиваете – отчего…
– А почему тогда главноуправляющим не стал нынешний министр финансов?
– Коковцов? Он человек рабочий, по природе умный – но с умом крайне узким, совершенно чиновник, не умеющий никаких способностей схватывать финансовые настроения – то есть способностей государственного банкира…
В каюту осторожно постучали, и Витте раздраженно умолк, подозрительно глядя на белую дверь.
– Опять, поди, газетчики, – простонал он. – Андрэ, голубчик, оградите! Скажите, что у меня простуда, рожистое воспаление, африканская чума – что угодно! Завтра, все завтра!
Сделав шефу успокаивающий жест, Новицкий открыл дверь. Чернокожий стюард, поклонившись, сунул ему конвертик, шепнул:
– Ein Hinweis für dich, mein Herr. Die Frage nach passieren[232]…
Взглянув на имя адресата на конверте, Новицкий изумленно вскинул брови и даже высунулся в коридор, желая расспросить стюарда, но то уже исчез.
– Что там у вас? – проявил вялый интерес Витте. – Опять просьба сфотографироваться с русским «послом мира»?
– Нет, Сергей Юльевич, письмо мне, – Новицкий еще раз повертел конвертик в руках и даже понюхал его. – Вероятно, от дамы: пахнет духами…
– Ну, что же вы медлите? Открывайте скорее, Андрэ! – заинтересовался Витте. – У вас завелась поклонница на середине Атлантики? Как интересно…
Недоверчиво хмыкнув, Новицкий вскрыл конверт, развернул короткое письмо, пробежал глазами несколько строк и снова пожал плечами.
– Ну, что? Вам признаются в любви с первого взгляда? Счастливчик.
– Тут не признание, Сергею Юльевич. Некая Ж умоляет о свидании. Говорит о том, что ей нужно сказать что-то важное… Ерунда какая-то… Я и познакомиться тут ни с кем не успел, право слово.
– Позвольте взглянуть, Андрэ… Ага, почтовая бумага высшего качества, с водяными знаками… На конверте герб судовладельца – Северный Ллойд, Германия. В ящике моего стола есть точно такая же бумага и конверты – за каким дьяволом, думал я поначалу? Кому среди открытого моря писать письма? И как их отправлять – запечатывать в пустые бутылки и бросать в волны, как потерпевшие кораблекрушение? – резвился Витте. – А ларчик-то как просто открывался: можно писать любовные записки! И что вы намерены делать, Андрэ?
– Выбросить и забыть, Сергей Юльевич. Это же форменная ерунда какая-то – если не чей-то дурацкий розыгрыш.
– Что-с?! Молодой человек, как вам не стыдно?! Вы что, каждый день получаете подобные письма? Эх, не мне это письмо… Я бы непременно пошел – разумеется, если бы не был женат. Но вы-то свободны, Андрэ. Неужели вы даже элементарного любопытства лишены?
