– Sic itur ad astra31, – продолжил Питу сквозь зубы просто из желания закончить стих и не замечая, что сказал людоедский каламбур.
Но увидев, как разъярился аббат, Питу понял, что сказал что-то не то – Ах, вот как! – завопил аббат. – Вот, значит, как я пойду к звездам! Ах, так ты прочишь мне виселицу!
– Но я ничего подобного не говорил! – вскричал Питу, начиная ужасаться тому, какой Оборот принимает их спор.
– Ты сулишь мне небо несчастного Фулона, злополучного Бертье!
– Да нет же, господин аббат!
– Ты, как я погляжу, уже готов накинуть мне петлю на шею, живодер; ведь это ты на Ратушной площади взбирался на фонарь и своими отвратительными паучьими лапами тянул к себе жертвы!
Питу зарычал от гнева и негодования.
– Да, это ты, я узнаю тебя, – продолжал аббат в пророческом вдохновении, делавшем его похожим на Иодая, – узнаю тебя! Катилина, это ты!
– Да что же это! – взревел Питу. – Да знаете ли вы, что вы говорите ужасные вещи, господин аббат! Да знаете ли вы, что вы меня оскорбляете в конце концов?
– Я тебя оскорбляю!
– Да знаете ли вы, что если так пойдет и дальше, я буду жаловаться в Национальное собрание? Аббат рассмеялся с мрачной иронией:
– Ну-ну, иди жалуйся.
– И знаете ли вы, что есть наказание против недостойных граждан, которые оскорбляют честных граждан?
– Фонарь!
– Вы недостойный гражданин.
– Веревка! Веревка!.. Понял! Понял! – закричал вдруг аббат, пораженный неожиданной догадкой, в приступе благородного негодования. – Да, каска, каска, это он!
– Что такое? – изумился Питу. – При чем тут моя каска?
– Человек, который вырвал дымящееся сердце Бертье, человеконенавистник, который положил его, окровавленное, на стол перед избирателями, был в каске, человек в каске – это ты, Питу; человек в каске – это ты, чудовище; вон, вон, вон!
И при каждом «вон!», произнесенном трагическим тоном, аббат делал шаг вперед, наступая на Питу, а Питу отступал на шаг назад.
В ответ на это обвинение, которое, как читатель знает, было совершенно несправедливым, бедный малый отбросил подальше каску, которой он так гордился и которая упала на мостовую с глухим стуком, ибо под медь был подложен картон.
– Вот видишь, несчастный, – закричал аббат, – ты сам признался!
И он встал в позу Лекена в роли Оросмана, когда тот, найдя письмо, обвиняет Заиру.
– Погодите, погодите, – сказал Питу, выведенный из себя подобным обвинением, – вы преувеличиваете, господин аббат.
– Я преувеличиваю; значит, ты вешал немножко, значит, ты потрошил немножко, бедное дитя!
– Господин аббат, вы же знаете, что это не я, вы же знаете, что это Питт.
– Какой Питт?
– Питт младший, сын Питта старшего, лорда Чатама, который давал деньги со словами: «Пусть не жалеют денег и не дают мне никакого отчета». Если бы вы понимали по-английски, я сказал бы вам это по-английски, но вы ведь не понимаете.
– Ты хочешь сказать, что ты знаешь по-английски?
– Меня научил господин Жильбер.
– За три недели? Жалкий обманщик!
Питу увидел, что пошел по неправильному пути.
– Послушайте, господин аббат, – сказал он, – я больше ни о чем с вами не спорю, у вас свои взгляды, у меня – свои.
– Да неужели?
– Каждый волен иметь свои взгляды.
– Ты признаешь это. Господин Питу позволяет мне иметь собственные взгляды; благодарю вас, господин Питу.
– Ну вот, вы опять сердитесь. Если так будет продолжаться, мы никогда не дойдем до того, что меня к вам привело.
– Несчастный! Так тебя что-то привело? Ты, может быть, избран депутатом? – И аббат насмешливо расхохотался.
– Господин аббат, – сказал Питу, отброшенный аббатом на позиции, которые он хотел занять с самого начала спора. – Господин аббат, вы знаете, как я всегда уважал ваш характер.
– Ну-ну, поговорим теперь об этом.
– И как я неизменно восхищался вашей ученостью, – прибавил Питу.
– Змея подколодная! – сказал аббат.
– Я! – произнес Питу. – Да что вы!
– Ну, о чем ты собрался меня просить? Чтобы я взял тебя обратно? Нет, нет, я не порчу моих учеников; нет, в тебя проник вредоносный яд, его невозможно вытравить. Ты погубишь мои молодые побеги: infecit pabula tabo.
– Но, господин аббат…
– Нет, даже не проси меня об этом, если хочешь поесть, ибо я полагаю, что свирепые вешатели из Парижа испытывают голод, как все обычные люди. Они испытывают голод! О боги! В конце концов, если ты требуешь, чтобы я бросил тебе кусок свежего мяса, ты его получишь. Но за порогом, в плошке – так в Риме хозяева кормили псов.
– Господин аббат, – сказал Питу, расправив плечи, – я не прошу у вас пропитания; я, слава Богу, могу прокормиться сам! И я не хочу никому быть в тягость.
– А! – удивился аббат.
– Я живу, как все живут, не побираясь, благодаря изобретательности, которой одарила меня природа. Я живу своим трудом и, более того, настолько далек от мысли быть в тягость моим согражданам, что многие из них выбрали меня командиром.
– Да? – произнес аббат с таким изумлением и таким ужасом, словно наступил на змею.
– Да, да, выбрали меня командиром, – любезно повторил Питу.
– Командиром чего?
– Командиром войска свободных людей, – отвечал Питу.
– О Боже мой! – вскричал аббат. – Несчастный сошел с ума.
– Командиром Национальной гвардии Арамона, – закончил Питу с притворной скромностью.
Аббат наклонился к Питу, чтобы лучше разглядеть в его чертах подтверждение своих слов.
– В Арамоне есть Национальная гвардия! – взревел он.
– Да, господин аббат.
– И ты ее командир?
– Да, господин аббат.
– Ты, Питу?
– Я, Питу.
Аббат воздел руки горе, как Финей.
– Какая мерзость! – пробормотал он.
– Вам, должно быть, известно, господин аббат, – ласково сказал Питу, – что Национальная гвардия призвана охранять жизнь, свободу и собственность граждан.
– О, о! – в отчаянии стонал старик.
– Ив деревне она должна быть особенно хорошо вооружена, дабы противостоять бандам разбойников, – продолжал Питу.
– Бандам, главарем которых ты являешься! – вскричал аббат. – Бандам грабителей, бандам поджигателей, бандам убийц!
