Ne hurtez plus à l’uis de ma pensée,Soing et Soucy, sans tant vous travailler;Car elle dort et ne veult s’esveiller,Toute la nuit en peine a despensée.En dangier est, s’elle n’est bien pansée;Cessez, cessez, laissez la sommeiller;Ne hurtez plus à l’uis de ma pensée,Soing et Soucy, sans tant vous travailler…1307
В ворота дум моих не колотите,Забота и Печаль, столь тратя сил;Коль длится сон, что мысль остановил,Мучений новых, прежним вслед, не шлите.Ведь быть беде, коль не повремените, —Пусть спит она, покуда сон ей мил;В ворота дум моих не колотите,Забота и Печаль, столь тратя сил…
Любовная лирика, проникнутая мягкой грустью, приобретала для людей XV столетия еще большую остроту из-за того, что ко всему этому примешивался некоторый элемент профанации. Но травестия любовного в церковные одеяния приводит не всегда к непристойному образному языку и грубой непочтительности, как в Cent nouvelles nouvelles. Она сообщает форму самому нежному, почти элегическому любовному стихотворению, созданному в XV в.: L’amant rendu cordelier а l’observance d’amours [Влюбленный, ставший монахом по уставу любви].
Мотив влюбленных как ревностных исполнителей устава некоего духовного ордена дал повод для превращения круга Шарля Орлеанского в поэтическое братство, члены которого называли себя «les amoureux de l’observance». К этому ордену, по всей видимости, и принадлежал неизвестный поэт – не Марциал Оверньский, как ранее предполагали1308, – автор L’amant rendu cordelier.
Бедный, разочарованный влюбленный, удалившись от мира, попадает в чудесный монастырь, куда принимают только печальных «les amoureux martyrs» [«мучеников любви»]. В тихой беседе с приором излагает он трогательную историю своей отвергнутой любви, и тот увещевает его позабыть о ней. Под одеянием средневековой сатиры уже чувствуется настроение, свойственное скорее Ватто и культу Пьеро, не хватает лишь лунного света. «Не было ли у нее в обычае, – спрашивает приор, – бросить вам время от времени любовный взгляд или, проходя мимо, сказать вам: „Dieu gart“ [„Храни Господь“]?» – «Столь далеко у нас не зашло, – отвечает влюбленный, – однако ночью я простоял целых три часа перед ее дверью, не сводя глаз с водостока»:
Et puis, quant je oyoye les verrièresDe la maison que cliquetoient,Lors me sembloit que mes prièresExaussées d’elle sy estoient.
Когда же мне донесся в слухОттоль идущий звон стекла,Тогда мне показалось вдруг:Моим мольбам она вняла.
«Были ли вы уверены, что она вас заметила?» – спрашивает приор.
Se m’aist Dieu, j’estoye tant ravis,Que ne savoye mon sens ne estre,Car, sans parler, m’estoit advisQue le vent ventoit1309 sa fenestreEt que m’avoit bien peu congnoistre,En disant bas: «Doint bonne nuyt»;Et Dieu scet se j’estoye grant maistreAprиs cela toute la nuyt.
Я поражен был наипаче,С собой не в силах совладать:Мне показалось, не иначе,Повеял ветер – знак податьЕй, и она – меня узнатьСумев – шепнула: «Доброй ночи»;Бог весть о чем еще мечтатьЯ мог в течение сей ночи.
В ощущении такого блаженства он спал прекрасно:
Tellement estoie restauréQue, sans tourner ne travailler,Je faisoie un somme doré,Sans point la nuyt me resveiller;Et puis, avant que m’abiller,Pour en rendre à Amours louanges,Baisoie troys fois mon orillier,En riant à par moy aux anges.
Толь сильно духом я воспрял,Что на постеле не метался,Всю ночь златые сны вкушалИ до зари не просыпался;Пред тем же, как вставать собрался,Любви воздать хвалу желая,Три раза я поцеловалПодушку, от блаженства тая.
В момент его торжественного вступления в орден дама, которая пренебрегла им, лишается чувств, и подаренное им золотое сердечко, покрытое эмалью из слез, выпадает из ее платья.
Les aultres, pour leur mal couvrirA force leurs cueurs retenoient,Passans temps a clorre et rouvrirLes heures qu’en leurs mains tenoient,Dont souvent les feuillès tournoientEn signe de devocion;Mais les deulx et pleurs que menoientMonstroient bien leur affection.
Другие, налагая бремяНа сердце, боль свою скрывалиИ часословы всё то время —В руках же оные держали —С усердьем, ревностно листалиБлагих в знак помыслов своих;Но очи – слезы застилалиИ выдавали чувства их.
Когда же приор в заключение перечисляет его новые обязанности и, предостерегая, велит ему никогда не слушать пение соловья, никогда не спать под сенью «églantiers et aubespines» [«шиповника и боярышника»], но главное – никогда более не заглядывать в глаза дамам, стихи превращаются в жалобу на тему «Doux yeux» [«Сладостные очи»] с бесконечной мелодией строф и постоянно повторяющимися вариациями:
