Особое внимание уделялось Рабочей группе. Её мог созвать любой участник и в этом случае он становился координатором заседания. Но, как правило, эту роль доверялось исполнять первому заместителю Начальника Генштаба генералу армии В.И. Варенникову.[250] А собиралась Малая пятёрка чуть ли не каждый день. И в этом не было ничего удивительного — ежегодно ей приходилось готовить 80— 90 решений Политбюро по военно— политическим вопросам и все они требовали тщательной проработки.
Тогда же Горбачёв утвердил и состав Межведомственной рабочей группы (Малой пятёрки):
— Минобороны, Генштаб — С.Ф. Ахромеев, Н.Ф Червов;
— МИД — Ю.М. Воронцов, В.П. Карпов, (Г.С. Сташевский);
— КГБ — В.А. Крючков;
— Комиссия по военно— промышленным вопросам — Н.Н. Детинов, (Г.К. Хромов);
— ЦК КПСС, Отдел оборонной промышленности — В.Л. Катаев, (В.А. Попов); Международный отдел — Г.М. Корниенко, В.П. Стародубов.
Группа эта действовала, как своего рода ситуационный аналитический центр. Помимо названных выше лиц в её работе обычно принимали участие ещё 30— 40 человек, в основном военные, учёные и представители промышленности. Все они были крупными специалистами, знатоками своего дела. У каждого за спиной был не только военный, дипломатический или технический опыт, но и устойчивые доверительные связи в делегациях, институтах, промышленности. «Аппаратчиками» их никак нельзя было назвать. Но и там почти сразу чётко обозначилось противостояние позиций МИДа и Минобороны. Представители Международного отдела ЦК зачастую выступали на стороне военных, а представители Отдела оборонной промышленности больше тяготели к мидовской позиции. Ну а представители КГБ болтались где— то в промежности, вели себя уклончиво.
Однако над всеми дискуссиями довлело мнение Генсека. А доступ к уху Горбачёва имели главным образом Шеварднадзе, Зайков и Ахромеев. Теперь всё чаще и чаще в его кабинете происходили закрытые «посиделки» с участием узкого круга лиц, на которых и принимались принципиально важные решения по вопросам безопасности. Затем эти решения спускались вниз, обычно на Малую пятёрку, и там снова начинались дискуссии, но уже с учётом того, что «на верху есть мнение...» Этому мнению на Пятёрках придавались надлежащие формы и обличие. А после Рустового побоища сопротивление военных заметно ослабло, и они стали сдавать одну позицию за другой.
Так, например, после долгих споров и пререканий 23 июля на свет появилось знаменитое интервью Горбачёва индонезийской газете Мердека: Советский Союз не настаивает на сохранении своих РСМД в Азии и готов их ликвидировать. И там же Горбачёв призвал к переговорам о радикальном сокращении обычных вооружённых сил в Европе.
В Вашингтоне быстро сориентировались и отказались от размещения своих ракет на Аляске. Больше того, объявили о согласии не переоборудовать РСД в ракеты с меньшей дальностью. Теперь обе стороны вели речь о двойном нуле — по РСД и РМД. Нигде в мире больше не должно было оставаться ни американских, ни советских ракет как средней, так и меньшей дальности.
В общем, к августу 1987 года главные препятствия на пути к соглашению были устранены. Серьёзные подвижки с обеих сторон по ракетам средней и меньшей дальности были налицо.
* * *
Однако в советско— американских отношениях в целом царил застой. Рейган продолжал говорить о намерении развивать диалог и провести следующий саммит с Горбачёвым в Вашингтоне. Но при этом на чём свет стоит ругал Советский Союз за его политику в отношении прав человека, в региональных конфликтах и в Европе. И хотя Москва делала серьёзные подвижки по всем этим вопросам, Вашингтон не отвечал взаимностью. Там признавали, что в советской системе происходят кое — какие изменения, но объясняли их твёрдостью американского курса и требовали большего. Причём порой били по самому больному.
12 июня 1987 года Рейган появился в Западном Берлине и произнёс речь у Браденбургских ворот — прямо напротив Берлинской стены. Отметив, что Горбачёв говорит о реформах и открытости, президент поставил вопрос ребром:
— «Является ли это началом глубоких изменений в советской системе? Или это пропагандистский приём, рассчитанный вызвать напрасные надежды на Западе? И призвал Горбачёва дать миру безошибочный сигнал: — Г— н, Горбачёв, если Вы стремитесь к миру, если Вы стремитесь к процветанию Советского Союза и Восточной Европы, если Вы стремитесь к либерализации... разрушьте эту стену!»[251]
Но разрушением стены дело не ограничилось. На следующий день он объявил 14 июня «Днём свободы для Балтики». А месяц спустя, 17 июля в обращении по поводу недели порабощённых народов говорил уже о «народах порабощённых советским империализмом». Причём не только в Восточной Европе. «Борьба, начатая на Украине 70 лет назад, идёт по всей советской империи... в Казахстане, Латвии, Молдавии и среди крымских татар».[252] И США будут на стороне этих народов.
Тем же летом Рейган изложил стратегические цели своей политики под броским лозунгом, как «найти выход из тупика Холодной войны». Суть их: «разогнать, а не жить под двумя огромными, тёмными тучами послевоенного периода — угрозы ядерного холокоста и распространения тоталитарного правления». Отсюда вытекали две новые доктрины Рейгана, хотя сам он их так не называл: «новая политика помощи демократическим повстанцам в их борьбе за самоопределение и права человека в своих странах» и «переход к оборонительному сдерживанию» путём создания СОИ.
В той же речи 26 августа президент бросил другой вызов Горбачёву: нужен не только контроль над вооружениями, но и большая военная открытость. «Настало время перейти к гласности в ваших военных делах. Во— первых, публиковать обоснованный военный бюджет ваших военных расходов так, как это делаем мы. Во— вторых, раскрыть советскому народу и всему миру численность и состав советских вооружённых сил. В третьих, начать дебаты в вашем Верховном Совете по крупным вопросам военной политики и вооружениям так, как это делаем мы».[253]
Эти выпады Рейгана создавали серьёзные проблемы для Горбачёва. Он и его команда весьма болезненно воспринимали вмешательство Запада в деликатные процессы трансформации советского общества при проведении перестройки. Разумеется, Горбачёв хотел перемен и проводил их, но он не хотел, чтобы это выглядело так, что он действует по указке из Вашингтона. В этом плане он был лично уязвим перед обвинениями, что капитулирует под давлением Запада.
Понимали это в Вашингтоне? Судя по выступлениям Рейгана, — нет. Или же предпочитали демонстрировать силу и непримиримость во внешних делах, чтобы отвлечь внимание от жёсткого внутреннего кризиса Ирангейт.
